Целинники

Ближе к концу пути разговор с «глобального» как-то сам-собой перешел на «частное».

– …Помнишь, я писал тебе, что от оставшихся в Солнечном родственников узнал о смерти твоего отца в восемьдесят девятом году. Выходит и тетя Зина не на долго его пережила. Помню, мои все удивлялись, чего она с Целины-то так рвется. А я ведь все знал. Один раз, когда тебя на улицу звать приходил, через открытое окно слышал, как мать твоя отцу выговаривала: Там мои деды до восьмидесяти-девяноста лет доживали, а здесь я чувствую и до пятидесяти не дотяну. Я тогда подумал, что ваша родина должно быть очень удобное для жизни место. А сейчас гляжу… – Яков замолчал, глядя на ряд плюгавых с заколоченными окнами изб маленькой деревни, через которую они проезжали.

– Неперспективная деревня… можно сказать мертвая, здесь уже никто не живет, – пояснил Виктор. Горбылиха наша, куда ты сначала письма писал, она вот также примерно выглядит. Мама может потому и умерла всего в шестьдесят три года, что еще с восьмидесятых нашу деревню объявили неперспективной и стали расселять. Я тогда уже в центральной усадьбе, в селе жил и к себе ее взял. Вроде всего-то на восемь километров отъехала, и у родного сына жила, а все равно что-то уж не то. В своей избе она хозяйкой была, а здесь, как ни крути, как я женился уже не она, а жена моя хозяйкой стала. Вроде и не ругались они, а чувствовалось, как трудно она это ее второстепенное положение переносила. Как погода хорошая все порывалась из дома по грибы да ягоды в лес уйти. Ребят моих к этому делу с малолетства приучила. Они сейчас уж и сами без леса не могут. Два года как ее нет, а они только и говорят, бабушка так делала, да туда нас водила.

– А я вот когда семью из Казахстана вывозил, не сомневался, что в Германии моя мама поправится. На Целине она где-то с восемьдесят третьего года хворать начала. Как-то все сразу у нее болеть начало. Но потом вроде проходило. А вот отец, тот сразу, не болел совсем, на работу как часы. А потом в две недели, инсульт и умер. А как маму-то я в Германию привез, ей там еще хуже стало. За те четыре года, что она там прожила, наверное считанные недели не болела, – поведал и о своей матери Яков.

– Даа… Ну и жизнь Яшка нашим родителям выпала – врагу не пожелаешь. Твои-то хоть сами себе не хозяева были, так уж судьба без их согласия распорядилась. А мои сами выбрали. Вернее отец все в начальство лез, и себе, и матери жизнь угробил… Ладно хватит об этом, аж на сердце тяжело стало… Слушай Яш, так значит ты женился еще в Солнечном? Хоть ты и писал мне кто она, какая у нее девичья фамилия, и что она тоже в нашей школе училась, но я ее совсем не помню, – резко сменил тему Виктор.

– Да как тебе помнить, она же на четыре года нас моложе. Мы с тобой в шестой ходили, а она только во второй пошла, совсем маленькой была, – пояснил Яков.

– Ну да, да, – согласно закивал головой Виктор. – Но по ее девичьей фамилии получается, что она русская.

– Конечно, русская. Я же тебе об этом писал… Кстати, она наказывала, как доеду до места обязательно позвонить. – Яков достал из внутреннего кармана трубу мобильного телефона.

– И не пытайся, у нас тут мобильники не берут, – предостерег Виктор.

Яков в этом тут же убедился – телефон не находил сигнала трансляционной станции.

– И этого не ожидал, что у вас тут в трехстах километрах от Москвы нет мобильной связи, – на этот раз Яков уже выражал искренне недоумение. – Из Москвы звонил, из Твери звонил, из автобуса не стал, чтобы попутчиков не напугать. У вас же мобильники еще редкость. А у нас там в каждой семье и не по одному. У меня, у сына, у жены тоже свой, опять буднично без хвастовства поведал Яков.

– Да у нас… сам знаешь, не то что мобильники, простой телефон проблема. Помнишь, в Солнечном, только в совхозном правлении телефон был, так и у нас тут. Россия никогда лучше Целины не жила, а кое в чем и хуже. Ведь туда громадные средства вкладывали, а здесь все делалось по остаточному принципу. Потому нам сейчас Нечерноземье надо поднимать, как когда-то Целину поднимали, – Виктор кивнул на унылый пейзаж за окном автомобиля.

– А денег нет? – высказал догадку Яков.

– Если бы только денег. Самого главного, людей почти нет. Помнишь, я тебе писал, как мы наш колхоз в сельхозкооператив преобразовывали? Я еще там хвастал, что не старого колхозного председателя, а меня директором избрали. Сглазил, зря хвастал. Дела наши совсем плохи, в долгах по уши и еле дышим. А основная проблема – нехватка рабочих рук. С детства помню, таких деревень, как наша Горбылиха, в колхозе с десяток было, по сорок-пятьдесят дворов. И в каждой избе семьи жили, и детей минимум по двое было. Сейчас все эти деревни как та, что мы проезжали, мертвы. Все стянули в центральную усадьбу и все равно даже ста дворов не набирается. Да и в тех едва ли не в половине одни старики-пенсионеры обитают. Трудоспособных чуть более пятидесяти мужиков да до восьмидесяти баб, из них почти половина предпенсионного возраста…

Так за разговорами доехали до села бывшей центральной усадьбы, бывшего колхоза и подкатили к самому крыльцу большого красивого дома нынешнего директора сельхозкооператива Виктора Ильича Черноусова. Там их уже ждал накрытый стол и комната для гостя. Хоть Яков и устал с дороги, им с Виктором надо было столько сказать друг другу, что сразу после застолья с умеренной выпивкой, хозяин повел гостя показывать сад-огород, где похвалился своими селекционными изысками:

– Еще когда главным агрономом работал, я на этом огороде нечто вроде опытного участка устроил. Чего только не делал, и яблони прививал и новые сорта картофеля пытался вывести, садовую голубику, даже виноград с абрикосами. У меня еще с института к этому самому селекционерству тяга проявилась. А сейчас все, баста, и времени нет, да уж и охоты тоже. Как ни бейся, а в наших широтах южные растения либо вообще не приживаются, или так плохо растут, что и смысла разводить нет.

– А я вот слышал, еще в Перестройку, что монахи виноград даже на Соловках разводили. Это же намного севернее этих мест, – вставил реплику Яков.

– Это монахи, у них других забот не было, только молись да в земле ковыряйся. А мне… Да ладно, что это мы все обо мне. Пойдем в беседку посидим и о тебе лучше поговорим, – предложил Виктор, указывая в сторону утопающей во вьющейся зелени небольшой резной беседки.

– А чем это она у тебя обвита-то… хмелем что ли? – Яков со знанием дела ощупывал зеленые пряди.

– Да, хмель у нас тут отлично растет… Что-то я хотел тебя спросить, да как-то по дороге не получилось… Да вот, значит, жена у тебя русская. Ну и как ей там? Ты-то понятно, природный немец, а она? И вообще как там к русским относятся?

– Саша моя… да она там лучше меня прижилась. Правда, не вру. Я вот как к тебе собирался, она мне откровенно призналась, что ее в бывший совок совсем не тянет. Она и язык скорее чем я выучила, и сын уже отлично говорит, а я… Когда в какое-нибудь людное место идем именно ее принимают за природную немку, которая привезла с собой на ПМЖ русского мужа. Кстати, знаешь кого я там встретил? Не поверишь, Эльку Фишер, – с веселым возбуждением поведал Яков.

– Да ты что… Так ей уж поди где-то лет под шестьдесят, – в свою очередь заулыбался и Виктор.

– Да где-то так. Года два назад случайно встретил. Мы в одно время документы на ПМЖ оформляли, но никак не ожидал, что и жить почти рядом будем, буквально в соседних селениях. Идет такая, знаешь, солидная дама, ну никак нашу Эльку-давалку не признать. Я-то конечно узнал, ну и поздоровался по-русски: Здравствуйте, говорю, Эльвира Карловна. Она меня тоже узнала, перепугалась, сказать ничего не может только рот разевает, как рыба из воды вынутая. Видно тоже никак не ожидала, что встретит своего бывшего земляка, свидетеля ее бурной молодости. Потом очухалась, и так нарочито по-немецки мне отвечает: Sie haben sich geirrt. Это значит, вы обознались. Вот стервозина, чего испугалась-то, что я всем направо и налево буду рассказывать, как она дрозда давала и в стогах, и в капусте, и в кабинах с шоферами… целинница-ударница…

Друзья дружно посмеялись, вспоминая похождения известной на весь поселок гулены.

– Ну а все-таки, какая-нибудь дискриминация к вам, бывшим советским, недоверие есть? Ведь вы тогда не в ГДР, а на Запад, в ФРГ переезжали. А тогда-то мы еще противники в холодной войне были, – вновь вернулся к интересующей его теме Виктор.

– Не замечал, ни тогда, ни, тем более, сейчас. Есть, конечно, отдельные уроды, как везде, но вообще немцы на западе к русским немцам и вообще к русским с уважением относятся. Мне даже, кажется, относятся лучше, чем к немцам приезжающим из других стран. В Германии, знаешь ли, есть такое неофициальное деление народов на ведущие и ведомые. Немцы себя, конечно же, к ведущим причисляют, также как американцев, англичан… и русских туда же причисляют, даже французов как-то не очень, а русских безоговорочно. И еще одна интересная особенность, про войну не любят вспоминать. Но когда поближе сойдешься и в неофициальной расслабленной обстановке, там где-нибудь за кружкой пива могут и на эту тему разговориться. В основном, говорят, сами виноваты, что этого австрияка Шикльгрубера себе на шею повесили, и с ним в такое дерьмо влезли. Но раз сами влезли, сами и вылезем, – Яков говорил, одновременно оглядывая и внутренне убранство беседки, и прилегающую часть огорода.