Целитель-8
Шрифт:
Мысли по-прежнему обходили мозг стороной, и я был благодарен организму за то, что оставил меня в покое, не терзая памятью.
Сижу неподвижно, прислонившись спиною к металлическим прутьям. Гляжу на черное поле, что бугрится за обочиной, за нейтральной полосой иссохшего бурьяна, укатываясь к дальнему березняку, испятнанному редкими елками. И тишина…
Ан нет – перебивая редкий птичий гомон, донеслось механическое завывание. За деревьями блеснуло, забелело, и на дороге показался «ГАЗ-53» – синий низ, белый верх. Тонко взревывая, автобус подкатил к остановке, и я поспешно заковылял к распахнувшейся двери.
– Только до райцентра! – крикнул водила в шуршащей
Я молча протянул ему «юбилейный» рубль с потертым профилем Ленина, и плюхнулся на ближайший диванчик.
В салоне дремали две пышнотелые колхозницы в одинаковых цветастых платьях, только в разных кофточках – левая в красной, правая в салатовой. Но обе в грубых кирзовых сапогах.
Пассажирки любовно обнимали здоровенные корзины, заботливо прикрытые холстиной – видать, на рынок собрались. Склоненные головы дремлющих торговок в платочках качались и мотались в унисон – они то кивали уныло, будто соглашаясь, то вяло отнекивались.
А вот меня спать не тянуло. Да и как тут уснешь, когда дребезжащий пол подпрыгивает и шатается? Измученный, я впал в сонное оцепенение – тупо моргал, глядя за стекло, косо крапленое росчерками слякоти цвета кофе с молоком, и смиренно ждал пункта назначения.
Тот же день, позже
Калининская область
В райцентре я прибарахлился – купил дешевый рюкзачок, чтобы на туриста походить. Наверное, рефлекс сработал. Одет-то я был прилично – полусапожки, джинсы, теплая куртка, вязаная шапочка. Это, не считая белья «Дружба». Но голосуя в таком виде на пустынной дороге, обязательно нарвешься на подозрения. А оно мне надо?
На автостанции работал буфет, там я и перекусил. Котлетой в тесте. Рогаликом. Слабо пахнувшим, но крепко заваренным чаем.
Порывшись по карманам, насчитал четыреста двенадцать рублей – весь мой аванс.
«Этого хватит», – мелькнула одинокая мыслишка.
Я только плечами пожал. Хватит для чего?
Надрывно звенящий «ПАЗик» довез меня до вокзала – низенького зданьица из силикатного кирпича, но с обязательными круглыми часами. Пожелтевшее, словно раскочегаренное солнце почти закатилось в зенит, когда проходящая электричка подтянулась к платформе, лязгая и свистя. Пассажиры заторопились, всей гурьбой вваливаясь в раздвижные двери тамбуров.
Беспокоился народ зря – в полупустых вагонах мест хватило всем. Скучная кондукторша сунула мне картонный билетик с дырочками, и покатил поезд до самого Бологого.
А дальше… Не знаю. Где на попутках, где на автобусе доберусь до Устюжны или до Тихвина. Следующая остановка – Петрозаводск. А потом – конечная. Сегозеро.
Там меня никто не найдет. Никого слышать не хочу, видеть не хочу… Даже Риту, даже маму с Настей… Что я им скажу? Как в глаза смотреть буду? Нет.
«В Карелию! В глушь! На Сегозеро!»
Среда, 5 апреля. Вечер
Зеленоград, аллея Лесные Пруды
– Жив ваш сыночек, жив, – старец Корнилий журчал утешительно. – Он всю силу свою неизреченную отцу отдал, всю до последней капли! Человек моих лет на Мишином месте сам бы душу богу отдал – это же сильнейшее нервное истощение, тяжелейшая нагрузка на сердце, на мозг… Я вовсе не пугаю вас, Лидия, просто донести хочу, чтобы верное понятие было, чтоб не боялись зря. Миша молод и здоров, он эту тяготу вынесет! Вы только поймите: сила, о которой я речь веду, у всякого есть,
только мало ее в нас. А у Миши – много. Но даже мы, малые сии, бывает, что не выдерживаем утраты той малости, выгораем, как принято говорить, маемся смертельным равнодушием – ацедией, и помираем. И еще раз – не для того говорю, чтобы страху нагнать. Я объяснить хочу вам, отчего ушел Миша. Потеря энергии – истинное потрясение для мозга, первые дни мальчик будет как бы не в себе, горе затмит всякое разумение…– Миша был в полнейшем отчаянии, – тихо заговорила Рита, вставая. – И винил во всем себя…
Она подошла к окну, где, сутулясь, стояла Настя, и обняла ее. Мишина сестричка безмолвно прильнула к ней, жалобно поглядывая на маму.
Лидия Васильевна казалась рассеянной и безучастной. В строгом черном платье, с легкой муаровой накидкой, укрывшей волосы цветом глубокой ночи, она сидела рядом с Корнилием, обряженным в рясу, и это соседство не вызывало оторопи.
– Мишечка ни в чем не виноват… – еле выговорила Гарина-старшая. – Сыночка… Сыночка… – поникнув, некрасиво морща лицо, она спрятала его в ладонях, и обессиленно провела вздрагивавшими пальцами по щекам, размазывая слезы.
Корнилий завздыхал уныло, со смущенным кряхтеньем потирая колени, но смолчал. Пусть выплачется, легче станет…
Настя расслышала мамины всхлипывания, и заплакала сама. Рита крепче обняла подружку, глядя за окно мокрыми глазами.
«Господи, – проползла мысль, – как же было хорошо в воскресенье с утра! И как потом стало плохо… Бог, если ты есть… ты не любовь!»
Девушка зажмурилась, смаргивая слезинку. Похороны – это такая боль… Вбираешь в себя запах сырой земли, содрогаешься, и понимаешь, чем стоить дорожить. За что цепляться обеими руками, беречь и лелеять – сейчас, при жизни, ибо после не будет ничего. Даже тьмы. Даже пустоты. Небытие…
Петра Семеновича похоронили на Ваганьковском. Народу пришло неожиданно много – не родни, а друзей и товарищей. Весь печальный обряд взял на себя Старос – Лидия Васильевна лишь принимала соболезнования, потерянно кивая из-под темной вуали. Заводскую столовую закрыли на спецобслуживание – молоденькие поварихи хлюпали красными носиками, глядя на портрет Гарина-старшего в траурной рамке – моложавого, красивого, улыбчивого…
– Батюшка, – тонким голоском выговорила Мишина мама, – я даже не знаю, как это называется… Отслужите за упокой души Пети.
Кашлянув, Корнилий поинтересовался со смущением и тревогой:
– Крещен ли?
– Крещен, крещен… – закивала вдова, терзая платочек. – Петя и не хотел, это я его упросила. Бурчал сначала, а после шутил, «крещеным атеистом» называл себя…
– Всё исполню, Лидия Васильевна, – ласково сказал старец. – Вы только верьте – и надейтесь!
«И любите… – добавила Рита про себя и взмолилась, распахивая глаза: – Мишечка, вернись! Где ты, Мишечка? Мы все тебя очень, очень любим! Ты только живи! Пожалуйста…»
Тот же день, раньше
Карельская АССР, Сегозеро
Лед на озере держался стойко. Сойдет он только на майские, да и то не сразу – стадо ноздреватых льдин будет кружить по водам ещё с неделю, тычась в скалы и берега.
Так что любоваться переливчатым блеском волн мне не доведется. Снег, да снег – белая камчатная простыня застилала Сегозеро. А по ней будто блюда с зеленью – островки, заросшие хвойными. Правда, вдали ледяной покров синел, но вовсе не промоинами – снежные наметы не удерживались, сдуваемые ветрами. Но все равно, простор…