Целитель

Наконец Керстен закончил — положил руки на колени и открыл глаза.

— Теперь я вижу… Конечно, это желудок, но боли симпатические. Нет ничего более болезненного, чем спазмы симпатической природы… И ваши напряженные нервы только усиливают это состояние.

— Сможете ли вы мне помочь? — спросил Гиммлер. Его плоское и блеклое лицо выражало смирение, а тусклые глаза молили о помощи.

— Сейчас увидим, — ответил Керстен.

Он поднял руки, расправил кисти и стал разминать ладони и фаланги пальцев, чтобы придать им всю возможную гибкость, эластичность и силу и пустить в действие. Теперь он действовал не на ощупь — он знал, что делать и куда приложить усилия. Глубоко вдавив пальцы в живот своего пациента, он точным движением жестко ухватил плоть, сформировав из нее валик, и начал ее сжимать, крутить, растягивать, увязывать и развязывать, стараясь добраться до пораженного нерва через слои кожи, жира и плоти. С каждым его движением Гиммлер вздрагивал и придушенно вскрикивал. Но в этот раз боль не была слепой и спонтанной. У нее было направление. Как будто у нее появилась цель.

После нескольких манипуляций Керстен опустил руки. Его тело отдыхало, как у боксера между двумя схватками. Он спросил:

— Как вы себя чувствуете?

Несколько секунд Гиммлер не отвечал. Казалось, что он прислушивается к собственному телу и не верит своим ощущениям. Наконец он неуверенно произнес:

— Я чувствую… Да. Это невероятно… Мне стало легче!

— Что ж, продолжим, — сказал Керстен.

Руки — сильные, безжалостные, словно обладающие собственным разумом, — опять взялись за работу. Боль, похожая на потрескивающее пламя, опять побежала по изношенным нервам, как будто по электрическим проводам. Но теперь — хотя слишком сильное надавливание или выкручивание вызывало у него судорожный вздох или стон — Гиммлер поверил. И это доверие помогало врачу.

Минут через десять Керстен остановился:

— Для первого раза достаточно.

Казалось, что Гиммлер его не слышит. Он не двигался и едва дышал. Казалось, он боится, что малейшее движение, малейший вздох нарушит хрупкое внутреннее равновесие. На его лице было написано изумление и недоверие.

— Вы можете встать, — сказал Керстен.

Гиммлер приподнялся так медленно и осторожно, как будто его тело таило в себе бесценное сокровище. Потом он так же осторожно поставил ноги на пол. Брюки с него соскользнули, он сделал инстинктивное резкое движение, чтобы их подхватить. Испугавшись последствий этого движения, он застыл, крепко сжав брюки. Но внутри него ничего не отозвалось — тишина, спокойствие и то ни с чем не сравнимое блаженное состояние, которое может дать только избавление от невыносимых страданий, никуда не делись.

Гиммлер устремил на Керстена взгляд, в котором за стеклами очков читалась растерянность. Он воскликнул:

— Это сон? Возможно ли это? У меня больше ничего не болит… Совсем не болит!

Он вздохнул и продолжил, сказав скорее себе, чем Керстену:

— Никакие лекарства не помогали… Даже от морфия не было толку. А теперь… Всего за несколько минут! Я бы никогда не поверил.

Свободной рукой Гиммлер прикоснулся к своему собственному животу, как будто потрогал что-то волшебное.

— Вы правда способны избавить меня от спазмов? — воскликнул он.

— Я думаю, да, — ответил Керстен. — Ваше состояние вызвано поражением некоторых нервов, а мое лечение действует как раз на них.

Гиммлер поднялся с дивана, на котором сидел, и подошел к Керстену:

— Доктор, я хочу, чтобы вы были при мне.

И, не дав Керстену времени ответить, добавил:

— Я сейчас же запишу вас в СС. Вы получите чин полковника.

Керстен не смог сдержаться и отпрянул назад. Он в замешательстве смотрел на тщедушную полуголую фигуру, поддерживавшую руками сползавшие брюки. Но этот человек, избавившись от болей, опять посчитал себя всесильным. Он интерпретировал удивление доктора по-своему.

— То, что вы иностранец, не имеет никакого значения. СС распоряжаюсь я. Я их рейхсфюрер. Одно ваше слово — и вы полковник, у вас будет чин, жалование, форма.

На секунду Керстен представил себя в форме СС — такой грузный и тяжеловесный, так любящий удобную просторную одежду из мягких тканей. Он с трудом сдержался, чтобы не расхохотаться. Но Гиммлер все так же смотрел на него, и на его лице было ясно написано, до какой степени сделанное Керстену предложение было выражением признательности и знаком благосклонности.

— Да, доктор, — торжественно повторил Гиммлер. — Я вам обещаю: полковник!

Керстен слегка наклонил голову в знак благодарности. У него было чувство, что он попал в какой-то другой мир, где обычные ценности вывернуты наизнанку.

«С сумасшедшими надо играть по их правилам», — подумал он и ответил со всей серьезностью:

— Рейхсфюрер, я бесконечно признателен вам за ту честь, которую вы мне оказываете. Но, к моему великому сожалению, я не могу принять ваше предложение.

Он долго объяснял Гиммлеру, что живет в Голландии, что у него там дом, семья, налаженная жизнь, очень много больных…

— Но, — продолжил он, — если у вас возобновятся спазмы, я тут же приеду! Кроме того, я пробуду здесь еще две недели — у меня здесь тоже много пациентов.

— Считайте меня одним из них. Пожалуйста, приходите каждый день, — взмолился Гиммлер.

Он надел рубашку, под которой скрылись его сутулые плечи, выступающие лопатки и раздутый живот, застегнул брюки и завязал галстук, надел китель с нашивками генерала СС и нажал на кнопку звонка.

Вошел адъютант, выбросил руку в знак приветствия.

— Для господина Керстена мои двери всегда открыты, — сказал ему Гиммлер. — Это приказ. Пусть все это знают.

7

Каждое утро Керстен творил чудеса. Каждое утро он, как по волшебству, высвобождал Гиммлера из острых когтей боли — Гиммлер научился любить даже боль, вызванную этими руками. Так страдалец любит иглу от шприца с лекарством, облегчающим его страдания.

Но здесь речь шла не только о лекарстве или об инструменте. От пальцев доброго толстого доктора с доброй улыбкой и добрыми руками исходили блаженство и покой. Потому-то рейхсфюрер и считал Керстена волшебником и магом. Доктор привык к радостной благодарности больных, когда он избавлял их от мучений, которые они уже не надеялись вылечить, но поведение Гиммлера повергало его в шок. Никогда ни один из его пациентов не высказывал такого благоговения и восторженности, почти преклонения. Керстену казалось, что перед ним не Гиммлер, а слабоумный ребенок.

И этот человек — самый могущественный после Гитлера в Третьем рейхе и даже более опасный, чем Гитлер, — чьей обязанностью было хранить самые главные и самые страшные государственные тайны, оказался невероятным болтуном. Расслабившись и получив облегчение под руками доктора, войдя в состояние блаженства, сравнимого с наркотическим, Гиммлер терял всякую осторожность до такой же степени, до которой он, будучи в нормальном состоянии, патологически не доверял ничему и никому.

Во время сеансов лечения Гиммлер постоянно пускался в откровения. У Керстена было правило — примерно каждые пять минут делать небольшую паузу, чтобы дать передышку нервам, которые он только что обрабатывал. Так, каждый сеанс, который длился около часа, включал в себя несколько перерывов, во время которых, чтобы отдохнуть самому и дать расслабиться больному, Керстен заводил разговоры.

Чтобы попытаться понять по-настоящему всю глубинную подоплеку той невероятной истории, которая началась в этом кабинете, надо представлять себе состояние Гиммлера во время этих мгновений покоя.

Он как будто всплывал из водоворота страданий и боли на чудесную, тихую и гладкую поверхность воды. Его голое измятое тело находится в покое, оно парит на волнах блаженства. Он смотрит на руки, только что спасшие его из бездны. Они спокойно лежат на коленях Керстена или сплетены на его объемистом животе. Над ними слегка вздымается грудная клетка, затем — богатырские плечи. Еще выше — приветливая улыбка на широком румяном лице, понимающие и мудрые глаза. Все в этом добродушном волшебнике приглашает к доверительной дружеской откровенности. И рейхсфюрер, дважды побежденный: один раз — своими страданиями, а другой — избавлением от них; рейхсфюрер, чье существование было посвящено бесстрастному, не омраченному угрызениями совести выполнению самых секретных, грязных и отвратительных задач; рейхсфюрер, у которого не было других спутников, кроме слепых исполнителей его воли — полицейских, шпионов и палачей, — рейхсфюрер Генрих Гиммлер испытывал непреодолимое желание наконец поговорить с кем-то откровенно, не взвешивая каждое слово, без недомолвок и лишних опасений.