Целитель

Керстен еще раз взглянул на Мазура и испугался. Лицо еврейского представителя исказилось. Доктор захотел вмешаться, но Гиммлер, поглощенный своей лекцией, продолжил:

— А концлагеря! Их надо было бы называть лагерями перевоспитания. Благодаря им в Германии в 1941 году была самая низкая преступность. Конечно, заключенным приходилось там тяжело работать. Но так делали все немцы.

— Прошу прощения, — резко сказал Мазур, его лицо и голос говорили, что он больше не в состоянии сдерживаться, — но вы же не можете отрицать, что в лагерях совершались преступления в отношении заключенных?

— О, в этом я с вами согласен: бывали иногда и злоупотребления, — любезно ответил Гиммлер, — но…

Керстен не дал ему продолжить. По выражению лица Мазура он увидел, что пора прекратить этот бесполезный разговор, который мог принять опасный оборот. Он сказал:

— Мы здесь не для того, чтобы обсуждать прошлое. Наш истинный интерес в том, чтобы посмотреть, что еще можно спасти.

— Это правда, — сказал Мазур доктору.

А потом Гиммлеру:

— Нужно, по крайней мере, чтобы тем евреям, которые еще остались в Германии, сохранили жизнь. Еще лучше — чтобы их всех освободили.

Начался долгий спор. В нем приняли участие Брандт и Шелленберг, но не все время. Они то выходили, то возвращались, в зависимости от степени секретности тех уступок, на которые мог пойти Гиммлер. Один раз даже Мазур был вынужден выйти из комнаты. Рейхсфюрер не желал видеть в числе посвященных никого, кроме Керстена и Брандта.

Во время этого последнего разговора Гиммлер боялся только одного — чтобы Гитлер ничего не узнал. При этом, подталкиваемый и вдохновляемый Шелленбергом, он уже несколько дней думал захватить власть, чтобы подписать перемирие с союзниками. Но он был нерешителен и излишне скрупулезен, на него нагоняла ужас сама мысль о хозяине, которого он предает в его последний час. И Гиммлер, словно во времена своего всевластия, мошенничал и выторговывал свою подпись.

Он вычеркнул имена из списка на освобождение, сказав Брандту и Шелленбергу:

— Этих сами впишите.

Он согласился на немедленное освобождение тысячи заключенных евреек из лагеря Равенсбрюк, но при этом сказал:

— Главное, напишите, что они не еврейки, а польки.

Наконец, по настоянию Керстена, понявшего, что его усилия не пропали даром, и Шелленберга, который должен был уехать вместе с Гиммлером и завершить последние лихорадочные, запутанные и безнадежные переговоры, дабы положить конец власти спрятавшегося в бункере безумца, рейхсфюрер взял на себя перед Мазуром те обязательства, за которыми тот приехал от имени Всемирного еврейского конгресса.

4

Было уже почти шесть часов утра 21 апреля 1945 года. День едва забрезжил. Керстен проводил Гиммлера к машине. Ветви деревьев качались под пронизывающим и влажным северным ветром.

Они не разговаривали. Оба они знали, что видятся в последний раз. Только подойдя к машине, когда шофер уже открыл дверь, Гиммлер сказал доктору:

— Я не знаю, сколько времени мне еще осталось жить. Что бы ни случилось, прошу вас, не думайте обо мне плохо. Конечно, я совершил много ошибок. Но Гитлер хотел, чтобы я пошел по самому жесткому пути. Без дисциплины, без подчинения ничего не выйдет. С нами исчезнет лучшая часть Германии.

Гиммлер сел в машину. Потом он взял руку доктора, слабо пожал ее и произнес сдавленным голосом:

— Керстен, я благодарю вас за все… Пожалейте меня. Я думаю о моей несчастной семье.

В свете занимающегося дня Керстен увидел слезы на глазах человека, который без всяких колебаний отдал больше приказов казнить и массово уничтожать, чем кто-либо в истории, и который так хорошо умел расчувствоваться по отношению к самому себе.

Хлопнула дверь. Машина растаяла во мгле.

5

Керстен задумался. Несколько мгновений он стоял неподвижно, затем направился в дом. Но на пороге он развернулся. Доктору надо было успокоиться, разрядить нервное напряжение, в котором он находился всю эту ночь.

Стало уже светло, ветер стих. Керстен тяжело и медленно пошел по поместью на свою прощальную прогулку.

Он смотрел на столетние леса, растянувшиеся на километры, на поля и фруктовые сады, за которыми ухаживал его отец, старый агроном с натруженными руками. Он погладил коровью морду, ноздри лошади, которой так гордилась его жена Ирмгард, слушал кудахтанье просыпающегося птичьего двора.

Наконец он зашел в дом. Здесь родились его сыновья, и он думал когда-то, что сыновья его сыновей тоже родятся здесь. И дом, и земля, и деревья уже больше ему не принадлежали.

Внутри, в гостиной, никого не было. Элизабет Любен, Брандт и Мазур ушли спать. Только пламя в высоком камине еще горело.

Керстен подтащил к огню удобное старое кресло, уселся и задремал. Перед закрытыми глазами пронеслась вся его жизнь.

Молодой человек в форме солдата финской армии… Младший лейтенант на костылях… Массажист-ученик. Доктор Ко… Принц Хендрик Нидерландский… Август Дин… Август Ростерг… Наконец, Гиммлер…

В вихре этих воспоминаний вдруг проскользнула мысль: «В этом доме, хоть я этого не хотел и не предполагал, была написана часть человеческой истории. Что бы ни случилось, я могу быть только благодарен судьбе за то, что мои руки смогли спасти столько несчастных».

Доктор поднялся, тяжело и медленно. Теперь он сможет заснуть.

Потом они в последний раз поели в Хартцвальде вместе с Элизабет Любен, Мазуром и Брандтом. Брандт обещал доктору проследить, чтобы все обязательства Гиммлера были выполнены, и в который уже раз добавить все имена, какие сможет, в списки, на которых стояла печать рейхсфюрера.

Завтрак закончился, Брандт^{9} выдал Керстену пропуска для него, Мазура и Элизабет Любен.

За ними приехала военная машина с эмблемой СС и отвезла их в Темпельхоф. Оттуда уже отчетливо была слышна русская канонада.

Когда под этот аккомпанемент самолет взлетел и набрал высоту, Керстен откинулся в кресле, закрыл глаза и ненадолго задумался о будущем.

Все его состояние составляло четыреста пятьдесят шведских крон^[66]. Ему надо было вырастить троих детей. Пятидесятилетие было не за горами. Но он чувствовал себя в согласии и с миром, и с самим собой. А для работы у него оставались его руки.

Для работы, которая отныне не имела никакого отношения к Истории и ее злодеяниям. Работы спокойной, благодетельной, скромной. Такой как он хотел и любил.

Империя неистовых безумцев, с которой он сражался как мог и как бы не совсем по своей воле совершал чудо за чудом, теперь принадлежала прошлому.

Керстен облегченно вздохнул и прижал к себе руки — единственное оружие, которое у него было. Теперь это был просто большой и толстый человек, который спал, сцепив пальцы на объемистом животе.