Целуются зори

— Неси рыжики! — заорал Лешка, но Егорович и Николай Иванович уже волокли кадушку. Взяв билеты, Лешка стал помогать; не успели очухаться, как пароход пошел. Лешка не понимал, чего хочет от него вахтенный матрос, и озирался:

— Ух, мать честная, еле успели!

— Билеты ваши дайте!

— Чего?

— Билеты, говорю, покажите! — горячился матрос.

Лешка нашел наконец билеты, отволок в сторону кадушку с рыжиками. На палубе все трое долго приходили в себя.

Пароход плыл по реке с музыкой. Он был набит битком.

Лешка с Егоровичем оставили кадушку под присмотром Николая Ивановича, решили сходить в буфет. Пробираясь в толкучке, Лешка вдруг остановился и выпучил от удивления глаза: на нижней палубе сидела и жевала булку Настасья. Лешка дернул Егоровича за рукав, чтобы скрыться, но Настасья успела их углядеть и несказанно обрадовалась. Лешка небрежно подошел к ней.

— Это… кресная… Ты чего, поехала, что ли?

— А я, Олеша, сидела-сидела на лавке да на улицу и пошла. Думаю, чего до вечера ждать? Ты уж не сердись, что вас-то не дождалась…

Лешка то ли крякнул, то ли кашлянул:

— Надейся вот… на тебя…

— Машину-то останавливала, да машина-то не остановилась, а я и пошла пешком. Вы-то как добрались?

Лешка не ответил на этот вопрос.

— Ну ты, кресная, вон за рыжиками погляди, — сказал он. — Мы в буфет сходим.

— Погляжу, как не погляжу. А вы уж не оставьте меня-то…

— Сиди тут, никуда не ходи. Пошли, Николай Иванович!

Все трое отправились в буфет.

— Добро, ладно, хорошо. — Егорович сердито крякнул. Настасья перебралась к рыжикам, она была довольна.

Здесь, у кадушки, она почувствовала себя как дома. Чему было радоваться? Позже все товарки ругали ее за то, что связалась с мужиками. Ехала бы, дескать, одна, намного было бы лучше. Но уж так повелось, что с мужчинами в дороге считалось спокойнее, и Настасья была очень довольна.

Шлепали по воде колеса, наяривала где-то гармонь. В буфете стоял дым коромыслом, допивали последнюю бочку пива. На корме пели. Все понемногу утряслось: места стало больше, люди разговорились друг с другом. Настасья угощала соседку по палубе пирогом и рассказывала про свою жизнь.

— Мужик-то есть? — спросила ее соседка.

— Нету, милая, нету. Одна и живу. Уж двадцать пять годов одна, как войну-то открыли, так его на второй день и вызвали. Одно письмо послал с первых-то позиций. В самый огонь и попал, да кряду, видать, и убили. Степаном звали.

Соседка сочувственно кивала, а Настасья рассказывала:

— Деток-то мы не успели накопить, ведь только две недельки и пожили — какие, милая, детки?

— Да, да…

— Вот нонче Акимовна приезжала из города погостить. Знаешь Акимовну-то? Около вокзала живет.

Настасьина спутница Акимовну не знала.

— Приезжала погостить в деревню-то, да мне-то и говорит: церква от дома рядом, новая, хорошая. Приезжай, говорит, на казанскую. У меня поживешь, к заутрене сходим. Ну, думаю, съезжу и Степанушка помяну.

— Дак извещенье-то было на мужика?

— Было, милая, было. Все командир написал, где и похоронен Степан-то, как и головушку сложил. Как сейчас вижу, мы с бабами жнем ячмень, вдруг мне и принесли извещенье-то… Ой, милая, у меня вот тут-то зажало все, зажало в грудине-то, и выдохнуть не могу. В борозду-то я ткнулася…

Так началась знаменитая поездка трех моих друзей. Вернее — четырех, хотя мужики и не брали в расчет Настасью.

Николай Иванович нашел себе собеседника. Лешка на верхней палубе ходил около гармониста, а Егоровича затянули в свою компанию какие-то нездешние вербованные:

— Дедко, а дедко?

— А?

— На-ко дерни стопочку.

Егорович, не зная, что делать, поправил рубаху. Но его уже затащили в каюту второго класса:

— Давай, давай, батя!

— Что-то… это… ребятушки, колебательно, — сказал Егорович. (Если рассуждать по совести, то, конечно, с этого момента и начались все наши беды: и мои, и моих товарищей.)

— Ничего, шпарь!

— Ну, спасибо, ежели, — не устоял старик.

— Куда поехал-то?

— В город, значит, зять Станислав там и дочка. Ваше здоровьице…

— Сержант, а ты чего? Бери пример с гренадеров!

— Нет необходимости, — сказал здоровенный, с начищенными частями обмундирования младший сержант, ехавший в этой же каюте.

— Какой же ты вояка, если водку не пьешь?

— Нет необходимости.

— А вот когда я в двадцать шестом артиллерийском… — Егоровичу хотелось рассказать, как он служил, но его не слушали.

— Чего, сержант, наверно, к сударушке заезжал? Сержант важничал и молчал. Однако спутники не унимались:

— Это уж как в аптеке.

— Ничего девка?

— Студентка, второй курс, — сказал сержант. Его все-таки допекли, у него свело улыбкой полную важную физиономию.

— А как зовут?

— Демьянчук, Игорь Михайлович.

— Да я про сударушку. Ладно, держи. Стриженый мужчина наигрывал на гитаре.

— А вот я, когда в двадцать шестом отдельном… Добро, ладно, хорошо. — Егоровича никто не слушал.

— Закусь-то того, накрылась, — сказал один.

— Схожу в буфет, куплю чего-нибудь. — Стриженый взял тарелку и вышел.

Многие уже спали около своей поклажи. Буфет оказался закрытым. Стриженый побарабанил пальцами в раздаточное окно. Потом подошел к кадушке с рыжиками, понюхал. Дремавшая Настасья не заметила, как он поднял дощечку в кадушке, подчерпнул тарелкой рыжиков, сделал все как было и вернулся в каюту.

Теперь, кроме спавших, тут все слушали Егоровича, который рассказывал, как служил:

— Полковник был у нас по фамилии Фой, борода что помело, на две стороны. А мы уже к тому времю до того дожили, что нас и по утрам не будили. Вот приезжает полковник Фой, мы выстроились. «Здорово, братцы!» А мы все как воды в рот набрали. Он вторично: «Здорово, братцы!» Мы молчим. Он, значит, в третий раз здоровается, а я и кричу: «Господин Фой, отпусти нас на пасху домой!» Вся рота как грохнет. Добро, ладно, хорошо! Гляжу, полковник качнулся в седле-то. Потом кобуру расстегнул, вытаскивает револьвер…