Цемах Атлас (ешива). Том второй

Глава ешивы, увидев, как сидящий на стуле реб Цемах поник головой, нагнулся к нему и заговорил доверительно:

— Не обижайтесь, я не хочу вас огорчать, но все-таки не случайно, что с тех пор, как вы вернулись в Нарев, у нас начались такие беды, каких у нас прежде не было, и именно с вашими учениками! Это на что-то да намекает.

— Намек я уже давно понял, — поднял голову Цемах. — Если я еще недостаточно был наказан прежде, в Нареве я увидел в своих учениках, как в зеркале, что мой путь в жизни был ошибочен. Но и моя женитьба — часть этого ошибочного и ложного пути, мы с женой не пара.

— Как вы понимаете, реб Цемах, я только передал то, что слышал от Махазе-Аврома, я сам не могу решать, как вам себя вести. Сейчас я вообще не могу думать ни о чем, кроме бед, которые нам приходится терпеть от логойчанина. В ешиве есть праведные и непорочные люди, полагающие, что позволительно рассказать полиции, что логойчанин из России, без польского паспорта, и что ешива не несет за него ответственности, потому что он стал коммунистом. Но я не хочу допустить этого из опасения осквернить Имя Господне и потому, что мне его все-таки жалко. Помогите нам, реб Цемах, отделаться от него. Вы привели его из России, и главные счеты у него с вами. Так попытайтесь же добиться у него по-хорошему, чтобы он уехал из Нарева. Несмотря на то что мы стеснены в деньгах, мы дадим ему, сколько он захочет, лишь бы уехал.

Глава ешивы говорил с такой мольбой в голосе, что Цемаху захотелось надорвать свою одежду в знак траура по своему невезению, постоянно обрекающему на катастрофы и его самого, и тех, кто имеет с ним дело.

Ночью в постели его мысли блуждали между сном и бодрствованием: если не домой, то куда он поедет? Опять начинать с основания новой начальной ешивы? Даже если он этого захочет, глава наревской ешивы все равно не даст ему помощников. Цемах ненадолго задремал и увидел себя сидящим в женском отделении валкеникской Холодной синагоги. Он раскачивался над книгой и думал о Махазе-Авроме, сказавшем, что Цемах не должен проводить беседы с учениками, потому что в его словах не звучит вера в Творца мира. Цемах помнил, что он лежит на кровати в Нареве, но в то же время в женском отделении валкеникской синагоги он поднимает глаза от книги, лежащей на его стендере, и смотрит через решетку в мужское отделение. Он знает, что на колонне рядом с бимой должна висеть доска с тринадцатью принципами веры. Вдруг он увидел, что в мужском отделении стоит Генех-малоритчанин, одетый в саван. Он цепляется обеими руками за решетку окошка женского отделения и кричит, широко раскрывая рот, как будто вынырнув из воды, но что он кричит — не слышно. Цемах тоже захотел крикнуть — и не смог. Ему казалось, что умерший требует, чтобы его выкопали из могилы, потому что его закопали живьем. Тут же Цемаху показалось, что малоритчанин хочет его спросить, действительно ли его товарищ Даниэл-гомельчанин женится вместо него на дочери квартирной хозяйки. Вдруг усопший засмеялся и сказал без слов, странно жестикулируя и строя гримасы: «Когда-то в вашей группе вы меня мучили вопросами, как далеко я продвинулся в службе Всевышнему. Теперь я спрашиваю вас: есть ли у вас вера во Владыку мира?» — и малоритчанин по ту сторону решетки провалился, как в пропасть.

Цемах пробудился с придушенным криком. Он остался лежать неподвижно и чувствовал, как сердце в его груди оцепенело, как полная луна в полуночном далеком и холодном безоблачном небе. Через весь его лоб, от виска до виска, раскачивался маятник настенных часов с еврейскими буквами на циферблате — часов, висевших на стене у покойной тети Цертеле. Маятник качался туда-сюда, и перед глазами Цемаха проплывали синагоги Криника [202] , Соколки [203] , Остроленки [204] , местечек, в которых он пребывал в изгнании, прежде чем вернуться в Нарев. С закрытыми глазами он видел холодные синагоги и молельни с расставленными в них рядами стендеров и пустых скамей, похожих на деревянные надгробия усопших прихожан. И в каждом из этих святых мест он видел себя самого, забившегося в уголок со святой книгой. В каждом местечке находилась пара обывателей или пожилых женщин, обеспечивавших его ночлегом и едой. Он всегда сидел в синагоге в уединении, и его молчание окружало его, как облако, чтобы люди не могли к нему подойти.

202

Криник (современное польское название Krynki — Крынки) — бывшее местечко, ныне поселок в Сокулковском повяте Подлясского воеводства Польши.

203

Соколка (современное польское название Sok'oltka — Сокулка) — бывшее местечко, ныне город в Подлясском воеводстве Польши, административный центр Сокулковского повята.

204

Остроленка (польское название — Ostroleka) — город в Мазовецком воеводстве Польши.

Однако раввины и ешиботники в этих местечках знали, кто он такой. Обыватели понемногу тоже узнавали, что этот аскет — это новогрудковский мусарник, принявший на себя обеты покаяния. Тогда он уходил в другое местечко из страха, что, поскольку людям стало известно, какие грехи он хочет искупить, на этом его покаяние и закончится. У него вошло в привычку вышагивать по ночам по пустой синагоге и заново с трепетом переживать то, как он валялся в амдурской грязи, как он плакал на могиле Двойреле Намет, и как ее отец переступал через него. Наконец он понял, что наслаждается этими печальными воспоминаниями, что искупление грехов доставляет ему какое-то болезненное удовольствие. Тогда он прервал свои скитания и вернулся в Нарев, чтобы там порадоваться успехам своих подросших учеников.

Маятник продолжал качаться между висками Цемаха, и перед его глазами предстала рыночная площадь с торговыми рядами и крестьянскими телегами. Вот бородатый еврей в длинном лапсердаке запихивает кошелек в задний карман своих брюк, и на его лице появляется довольная улыбка. Цемах помнил, что однажды проходил через остроленковский рынок и увидел этого незнакомого еврея, довольного, что удалось подзаработать, и помнит, что ему тоже стало от этого очень приятно. Тогда он остановился удивленный самим собой. Ведь он всегда относился к обывателям, ищущим радостей этого мира, с презрением. Он насмехался над мелкими лавочниками, гоняющимися за заработками. Это был первый раз, когда он порадовался успеху торговца в делах. Тогда он подумал, что это скорее подобает реб Аврому-Шае-коссовчанину… И Цемах поспешно уселся на кровать. Раскачивания маятника между его висками прекратились.

Уже второй раз реб Авром-Шая вмешивается в его жизнь. Когда он был вынужден покинуть Валкеники, Махазе-Авром упрекнул его за отмену первой помолвки в Амдуре. Теперь, когда он вынужден покинуть Нарев, глава ешивы сообщил ему, что Махазе-Авром снова гневается на него, на этот раз за то, что он оставил свою жену. Цемах почувствовал, как слезы катятся по его лицу и повисают на усах в уголках рта. Его ребе реб Йосеф-Йойзл Гурвиц из Новогрудка был прав. Самый тяжелый приговор для человека — это неспособность изменяться. Всю жизнь он убеждал себя и других, что человек может и обязан изменяться. Фактически же он очень мало или даже совсем не изменился. С тех пор как он помнит себя, он все тот же самый, всегда один и тот же…

На следующий день Слава сидела в комнате обеспокоенная, Цемах лежал больной. Он не ощущал боли, жара не было, но встать он не мог. Он послал квартирную хозяйку за женой. Его бледное лицо, обрамленное черной, с серебристыми нитями, бородой, светилось благородной печалью, как талес с черными полосами на белом фоне.

— Когда я вернулся из Валкеников в Ломжу, я, кажется, рассказывал тебе, что моим самым большим противником в Валкениках был один еврей, праведник и гений, приезжавший туда на дачу, реб Авром-Шая-коссовчанин, или, как его именуют по названию его книги, Махазе-Авром. Это он велел удалить меня из моей валкеникской ешивы. Теперь я признаю, что он был прав… Поэтому, как только мои силы восстановятся, я, с Божьей помощью, поеду к нему в Вильну, и если он посоветует вернуться к тебе в Ломжу, я так и сделаю. Пока же поезжай домой. Уезжай отсюда как можно быстрее. Если сможешь, сегодня же.

— А твое сердце не подсказывает тебе, как поступить? — дрожащая улыбка блуждала по ее лицу, перебегая с глаз на губы и обратно, как птица, которой некуда приземлиться. — Тебе надо спрашивать чужого мнения, возвратиться ли тебе к своей жене?

— Я не буду спрашивать его, позволительно ли мне с тобой жить, хотя должен бы спросить его и об этом, — прошептал он со злой морщинкой, появившейся между его сведенных бровей, и в глазах Славы, в которых стояли слезы, сразу же загорелись искорки ответной злобы, но она сдержалась и позволила ему продолжить. — Я хочу его спросить, должен ли я после долгих лет мытарств во имя Торы закончить тем, что стану лавочником. А пока что поезжай домой.

— Позволительно ли тебе жить со мной, спроси у меня. Я знаю это лучше твоего гения и праведника. Но если он тебе посоветует стать раввином или главой ешивы, я не буду стоять на твоем пути. Я не стану раввиншей. Пока я не поеду назад в Ломжу. Я поеду с тобой в Вильну, а оттуда вернусь в Ломжу либо вместе с тобой, либо с разводным письмом.

Слава говорила медленно, и Цемах после долгого размышления так же медленно ответил:

— Хорошо, поезжай со мной в Вильну, если хочешь. Но я не могу отсюда уехать прежде, чем добьюсь от логойчанина, чтобы он покинул Нарев. Он разрушает ешиву, и я несу за это ответственность, потому что привел его сюда. Ешива готова дать ему денег сколько потребуется, лишь бы он уехал.

— Он сделает прямо противоположное тому, что ты от него потребуешь. Я с ним поговорю и добьюсь его отъезда, — сказала Слава.

Она видела, что Цемах смотрит на нее спокойным испытующим взглядом. Ее щеки пурпурно покраснели. Славу не обидело, что он заподозрил ее в измене с его учеником, ее обидело, что это подозрение не вызвало в нем ни ревности, ни даже гнева, а лишь тихое сожаление и богобоязненную озабоченность, позволительно ли ему будет, по еврейскому закону, жить с ней. Почему она его любит? Когда-то она любила его за то, что разрушило их совместную жизнь, — за мужество и бескомпромиссность. Но почему же она любит его до сих пор? Возможно, за то, что он способен так глубоко страдать, за то, что он все еще упрямый мусарник. Кто знает? Если бы он не был таким сумасшедшим, она, может быть, никогда бы его и не полюбила или давно уже развелась с ним.