Цемент

…Поля. Вот она, близко, и в словах ее так много задушевной дружбы, и так она нуждается теперь в его силе. Чуял он в ней большую сумятицу, а войти в ее душу мягко и бережно не мог. Хотелось сказать ей милое слово: накрыть ее как шинелью от холода.

— Я не пойду в женотдел, Глеб. Лучше пойдем ко мне — посидишь немного. При тебе мне не будет так худо. Можешь скоро уйти, но лишь бы было ощущение, что я — не одна. Может быть, ты скажешь такое слово, которое отрезвит меня, и я буду глядеть на все другими глазами…

Она подтолкнула его к зеркальным дверям подъезда.

И вплоть до самой комнаты — по мраморной лестнице, по узкому коридору — она не выпускала его руки и повторяла:

— Так надо, да?.. Так надо?..

В комнатке было светло и пусто. У стены стояла железная кровать, на кровати — серое одеяло, белая подушка. Над кроватью — Ленин. У окна — столик, а на нем — свалка из книг и бумаг.

Если бы Глеб случайно зашел сюда, не зная, что здесь живет она, все равно почувствовал бы ее по запаху.

Она бросила на стол портфель, не села, а прислонилась к стене, около стола. Глеб прошелся по комнате и остановился около двери в левой стене.

— Кто там, за этой дверью?

— Это — комната Сергея.

Он стукнул в дверь кулаком. Внутри, в пустоте, вздохнуло эхо.

Подошел к двери в правой стене, около Поли.

— А тут?

— Я боюсь этой двери. Тут — Бадьин. Я не люблю его; в нем что-то тяжелое, и мне всегда чудится: отворится дверь — и будет… может быть, черт знает что…

— Он — бабник этот Бадьин.

— Почему? Откуда у тебя такое заключение?

Поля засмеялась, но глаза смотрели внутрь, и вся она прислушивалась к своей боли.

— Он — бабник. Я еще буду иметь с ним дело при случае.

— Какой ты еще раб, Глеб! Должны же мы наконец произвести революцию и в себе. В нас самих должна быть беспощадная гражданская война. Нет ничего более крепкого и живучего, как наши привычки, чувства и предрассудки. В тебе бунтует ревность — я знаю… Это хуже деспотизма. Это такая эксплуатация человека человеком, которую можно сравнить только с людоедством. Вот что скажу тебе, Глеб: к Даше ты с этим не подойдешь — будешь бит.

— Я уже и так бит.

— Ну вот. И поделом. Так тебе и надо.

— Это верно: есть какая-то запятая в любви. Этот орех надо хорошо раскусить. Не могу примириться… Внутри какая-то язва. Не клеится у нас с Дашей… Она по-своему, я — по-своему. Не могу забыть того, что у нее было… Гляжу на нее и чувствую — не в силах взять её такой, какая она есть. У нее что-то свое, и это делает меня зверем… Иногда думаю о ней — и хочется искалечить ее… Ревность — да!.. Никак не могу перековать себя… А она чувствует это, и между нами — будто ножи… Как-то надо разгрызть этот проклятый орех.

Поля опять встревоженно и растерянно осмотрелась вокруг. Она вцепилась пальцами в кудри и сморщила лицо, точно от головной боли.

— Да, орех, Глеб, крепкий орех… А надо раскусить… И ядро в нем чую — очень горькое и ядовитое. Надо!.. Пусть, черт с ним, если надо… Мы отравлялись кровью, но в крови же находили противоядие. А в чем противоядие от будней, которые идут из проклятого прошлого?.. В этом — весь ужас. С собой всегда труднее бороться, потому что в будни душа всегда обречена на одиночество.

Она стояла перед Глебом, такая простая, открытая, растерянная в своем смятении, такая доверчивая и близкая, будто знал он ее давно, будто такая она была всегда, встревоженная и мятежная. Стоит ее обнять, вскинуть на руки, и она ребенком прижмется к нему и будет родной и неотделимой, и от ласки его успокоится и опять засмеется, как недавно.

И с волной молчаливой нежности он прижал ее грудью к себе и щекой погладил ее кудри. А она сначала испугалась и вся съежилась в его руках. Потом дрогнула, обхватила его шею и посмотрела на него сквозь слезы.

— Глеб!.. Милый!.. Если бы ты знал, как мне тяжело! Ты почувствуй меня, Глеб, и не презирай… Ты — самый мне близкий человек, и я тебя очень люблю. Дай мне почувствовать тебя всего… такого родного…

А он, Глеб, все молчал и все прижимался щекой к ее кудрям. И у кровати, когда он уже поднял ее на руки, раздался дробный стук в дверь.

— Товарищ Мехова, можно?

И скрипнула дверь. То была Даша. Вспыхнула красная повязка, а лицо было прежнее — ясное, с прозрачными глазами, с молодым оскалом зубов.

— Вот так здорово!.. И ты тут, Глебушка? Вот непоседа!..

И весело засмеялась.

— Ну, хорошо… Я — на минутку…

Только на одно мгновение блеснул испуг в ее глазах, а за ресницами что-то взметнулось бледной пленкой. Может быть, это показалось Глебу, потому что он сам испугался и сразу не мог овладеть собою. Мехова отошла от него и обняла Дашу одной рукой.

— Ты не ревнуешь, Даша? Твой Глеб — большой ребенок. Это правда: мужик он замечательный, но глупый до последней возможности. Не отличишь в нем дикаря от умника.

Глеб стал между ними и положил руки и на ту и на другую.

— Черт его возьми!.. Этот орех надо раскусить… Пусть сломаю зубы… У Даши теперь всякий орех — как блоха для собачьего зуба, и теперь ей все нипочем…

Даша усмехнулась и отошла к столу.

— Кое-какие орехи и я грызть научилась, хоть приходилось и зубы ломать… — И деловито стала рыться в своем портфелишке. — Я, товарищ Мехова, из окружкома. Ведь у нас на носу женская конференция… Ты не забыла? Сегодня на пять часов заседание совпрофа. Ты должна делать доклад.

— Я это помню, Даша. Но было бы лучше, если бы выступила с докладом ты: я ничего не соображаю сегодня.

— Идет, товарищ Мехова. Я доклад сделаю…

Она пытливо посмотрела на Полю и сказала строго и ласково:

— Это ты брось, Поля… Не разводи нюни, голубка. Плакать нетрудно… Ты сумей с сердцем управиться да глаза сохранить зоркими…

И насмешливо уставилась па Глеба.

— Ты можешь продолжать свой разговор с Полей, Глебушка… Я сейчас уйду.

Поля смотрела в окно и смеялась, как больная.