Цена империи. Чистилище
Шрифт:
— Но почему… отказаться… как? Собор — это так долго!
— Десять дней потерпим.
— Zehn Tage?[8]
— Цили, я же просил… именно десять дней.
Уф! Спасибо тебе, Миша, что всплыло, как ты называешь супругу в моменты нежного общения… Как ни странно, но это подействовало…
— Прости, но за десять дней…
— Именно, но Валуев сделает всё, чтобы делегаты были отобраны из самых доверенных лиц. Так что, не переживаю за его исход. — это я соврал, чтобы успокоить жену.
— Я могу чем-то помочь? — Ну, вот, наконец-то ее стойкий немецкий характер дает себя знать.
— Конечно… Цили, во-первых это безопасность твоя и детей. Дворец будет под усиленной охраной. Дети, все дети будут во дворце — завтра и послезавтра прибудут все. Я прошу тебя понять, что временные неудобства и требования охраны — именно временные, пока не удалось полностью решить вопрос с нападавшими.
— Что-то известно?
— Да, исполнители — народовольцы-террористы. Но вот кто стоит за ними — это главный вопрос. Сами они такое провернуть не могли бы.
— И кто ты думаешь? — ее русский все-таки иногда чуток сбоит, хотя она освоила язык более-менее хорошо.
— Тут все просто: англичане, пруссаки или австрийцы. Французам не до того. Но кто точно — тут нельзя гадать, тут надо знать наверняка.
— Это будет война?
— Обязательно будет, точнее, она уже идет, но какой будет эта война, тайной или явной — время покажет. Мы не имеем право ошибиться так же, как во время Крымской катастрофы. Оказаться
— И еще, что касается детей… Меня беспокоит Алекс… Очень беспокоит. Я решил купить что-то в Крыму. Теплое море будет благоприятно для его здоровья. Так что будь готова часть времени проводить у моря, теплого моря, дорогая. С детьми и со мной. Пусть не все время. Но императоры тоже имеют право на отдых.
А это предложение супруге явно понравилось, хотя… Чувствую, что ей не слишком нравится выпускать контроль надо мной, но тут вам не там, так что пусть пока переваривает высказанное.
— Да, Михель, ты изменился, очень… весьма… изменился.
— Лучше говорить «очень изменился», дорогая Цили, вот только и ответственность на мне лежит… сама понимаешь. Это даже не наместничество на Кавказе. Это все намного, намного сложнее.
— Я понимаю, но ты дашь врачу себя осмотреть? — Ольга смотрит внимательно на меня. А что мне делать?
— Конечно, дорогая, раз ты настаиваешь, обязательно. И еще, вот что я хочу: подумай, кого мне необходимо приблизить, особенно для сложный и опасных, секретных дел. Да и вообще, мне нужна своя команда, я не уверен, что Валуев со товарищи будут надежной опорой трону. Но это не требует быстрого ответа. Подумай. Это очень важно.
Она кивнула головой, понимая, что самое важное я оставил именно для нее, то, что не мог бы доверить никому. А что оставалось делать? У меня пока что нет возможности самому формировать ближайшее окружение, а в том, что ко мне из баденских родственников очередь не выстроиться, я уверен. Для этого Цили слишком умна.
Потом был осмотр врача, потом я поработал с некоторыми документами, а когда уже пришел в спальню и лег, как дверь тихо скрипнула, а в постель просочилась изящная фигура в ночной рубашке.
[1] Младший из сыновей Михаила и Ольги Романовых — Алексей умер в возрасте двадцати лет от чахотки. С детства отличался слабеньким здоровьем.
[2] Некоторые должности в попечительных советах и благотворительных организациях считались самыми что ни на есть государственными, вот только неоплачиваемыми. Например, императрица Мария Александровна, супруга Александра II, была высочайшей покровительницей Красного Креста, фактически, возглавляя и создавая структуру этой организации в России.
[3] Моя мама (фр.)
[4] Моя любимая мамочка (нем.)
[5] Дискредитация (фр.)
[6] Первые промышленные плантации чая на территории Грузии появились после Крымской войны (1853–1856) — пленный английский офицер Джекоб Макнамарра, женившийся на грузинке и оставшийся жить в Грузии, создал небольшие плантации в районе Озургети и Чаквы и развернул производство чая. На торгово-промышленной выставке 1864 года был впервые представлен «кавказский чай». Впрочем, качество этого чая было невысоким, и использовался он исключительно для примешивания к китайскому чаю. (Википедия)
[7] Мой дорогой супруг. Я сильно переживаю. Что происходит? (нем.)
[8] Десть дней? (нем.)
Глава двадцать вторая. Отрезанный ломоть
Глава двадцать вторая
Отрезанный ломоть
Шотландия. Эдинбург
Середина девятнадцатого века.
Даже среди аристократов попадаются проходимцы. Но если их правильно направить, они могут принести Короне неожиданную пользу
(фразу приписывают Иеремии Бентаму)
Георг Эркард
Как известно, крылатые фразы, высказанные гениальными учеными, имеют некоторую особенность. При желании их можно с успехом использовать для объяснения процессов, на первый взгляд весьма далёких от тех, кои породили сей афоризм. Не были и исключением и сии слова Чарльза Дарвина: «It is not the strongest of the species that survives, nor the most intelligent, but the one most responsive to change»[1]. Именно об этом думал Георг Эркард — первый сын седьмого шефа клана Эркард вспоминая историю своего рода и собственную биографию. Причин к сим не очень радужным мыслям было несколько и все они к сожалению, навряд ли могли исчезнуть сами по себе. К обычным проблемам, кои возникают у большинства джентльменов при приближении к шестидесяти годам отягощенными весьма бурно проведённой молодостью, добавлялись ещё две. Хроническая нехватка денег и желание отмстить тем, кто сломал его жизнь подобно пеплу Клаасу стучали в его сердце отравляя существование и порождая постоянно мысль о самоубийстве. Ведя своё происхождение от ирландского короля Конайре Мора, его потомки успели повоевать против Британии, что, впрочем, не помешало им, как и иным шотландским аристократам в дальнейшем занять в империи высокое положение и делать успешную карьеру на различных поприщах. Разгромив горцев на полях битв, англичане поначалу попытались действовать грубой силой и запретить побеждённым не только владеть оружием, но и носить килт. Но эти меры лишь порождали новые бунты.
Тогда, хитроумные дети Джона Булля, коим с легкой руки их ангелов — хранителей, относящихся к категории падших, помимо грубости, упрямства, подлости и презрения ко всем иным народам, перепало толика расчётливости и здравого смысла, сменили тактику. В атаку пошли не полки солдат, а мешочки туго набитые соверенами и увесистые пачки бумажных фунтов стерлингов. И то, что не смог сделать булат, свершил золотой телец. Принцип «divide et impera»[2] великолепно сработал и на этот раз. Шотландские аристократы гордые от того, что их поставили практически почти вровень с британской знатью, стали преданными слугами короны, а бывшие мятежные горцы оспаривали между собой право пополнить ряды армии многочисленными добровольцами. Теперь в роли козла отпущения остались ирландцы или же как их уничижительно именовали «Микки» и «Падди». Их можно было безнаказанно грабить, сгонять с земли, разрушать жилища, продавать в рабство и морить голодом. Единственное право, кое у них не отобрали британцы, это право умирать. Не даром похоронное дело в Ирландии процветало, обогащая гробовщиков различного пошиба. Когда болезнь картофеля уничтожила значительную часть урожая, который был для местных крестьян основным продуктом, на Изумрудном острове начался страшный голод. Но продовольствие продолжали вывозить в Британию. Кто только не пытался спасти голодающих. Деньги давал Император Николай 1 и Римский Папа, даже султан Турции Абдула-Меджид I пожелал пожертвовать десять тысяч фунтов, но тут же последовал неофициальный протест из Форин-офиса, облеченный для приличия в пожелание уменьшить эту сумму как минимум в пять раз. Ибо королева Британии Виктория оценила жизнь своих поданных всего лишь в две тысячи золотых чеканных монет. Не желая сорится с влиятельным союзником, султан благоразумно выполнил это пожелание, равнозначное приказу. Но сопроводил пожертвование отправкой трёх кораблей с продовольствием, кои смогли добраться до цели лишь преодолев массу препон, создаваемых британцами. Кстати, когда во время восточной войны, англичанам потребовались солдаты для отправки в Крым, то ирландцев постарались убедить, что они будут биться не за Королеву Викторию, а защищать благородного Султана Абдула-Меджида кровно обиженного русскими варварами. И это удалось, более тридцати тысяч выходцев с Изумрудного острова сражались и умирали, сохраняя жизни чистокровных британцев. И разве
можно в чём — то осуждать джентльмена, если тот милостиво позволяет погибать недолюдям (практически унтерменшам) из самых низших пород ирландского Яху[3], занимающим по образному высказыванию сатириков из журнала «Панч» среднее положение между гориллой и негром? Но эти проблемы не касались аристократов, особенно если на протяжении нескольких поколений, в ходе браков их ущербная ирландская кровь щедро разбавлялась более благородной британской или шотландской. Ярким примером был покойный папаша самого Георга — Бошан Колклаф Эркард VII. Будучи единственным сыном у своих родителей, он прославился в основном двумя подвигами. Первый из них Бошан свершил на поле брани, когда в ходе Англо-Американской войны в составе 85 полка принял самое деятельное участие в захвате Вашингтона и в попытке дезинфекции оного путём сжигания Белого Дома, Капитолия, а также зданий Казначейства, Сената и Палаты представителей. К сожалению, внезапно начавшаяся гроза и ливни затушили пожары и тем самым не позволили довести сие благородное начинание до логического конца. Гораздо плодотворнее сей храбрый офицер проявил себя не на поле брани, а в семейной спальни, дав жизнь, естественно не без участия законной супруги шестнадцати детям.В таких условиях Георгу трудно было рассчитывать на успешную карьеру в армии, ибо сумма, кою следовало заплатить за офицерский патент росла с каждым годом, а если учесть затраты на преданное его многочисленным сёстрам, то пребывание в лейтенантах неизбежно растягивалось с двух обязательных лет до десяти. Неожиданно, судьбой Георга заинтересовался его родной дядя, коему весьма импонировали сообразительность, ум, хитрость, упрямство и чего греха таить, невероятная изворотливость мальчишки. Сии качества неоднократно позволяли сорванцу сделать то, что англичане именуют: tо come out with clean hands[4]. В итоге виноватым мог оказаться кто угодно, кроме Джорджи. Но при этом малолетняя бестия ухитрялась сохранять дружеские отношения со своими братьями и сёстрами. Вдосталь понаблюдав за проделками племянника, Дэвид Эркарт, а именно так звали дядюшку решил, что такие таланты вряд ли найдут достойное применение в пехоте или кавалерии, а вот в политике или в разведке они будут оценены более адекватно. Сделать подобный вывод ему давал опыт шпионства, полученный им во время Греческой революции и оплаченный в том числе и тяжелым ранением, но дальнейшая блестящая карьера того стоила. В 1831 году его включили в состав миссии Стрэтфорда Каннинга, направленной в Константинополь для установления границы между Грецией и Турцией. Но перед отъездом Дэвид Уркварт успел свозить своего племянника на своеобразные смотрины к философу Иеремии Бентаму, известному в широких кругах как ярый сторонником теории утилитаризма. О принадлежности сего почтенного старца к британской разведке знали только единицы. Мальчишка ему явно понравился и не только с точки зрения его деловых качеств. Дело в том, что Бентам был ярым противником осуждения содомии как с точки зрения нравственности, так и законом. Еще в 1785 году из-под его пера вышла работа «Offences against One's Self: Paederasty»[5], которая хотя и не была опубликована, но получила широкое распространения среди сторонников содомии и скотоложства. А что касается самого мэтра от философии, то в обществе ходили слухи о том, что он, работая над вышеуказанном эссе не ограничился теоретическими рассуждениями, и занимался в некотором роде практической деятельностью в этом направлении в том числе и с детьми. А посему Дэвид Эркарт, имевший более чем традиционные вкусы и наклонности, горячо поблагодарив Бентама, под благовидным предлогом отказался оставить своего племянника у него в гостях, предложив вернуться к этому вопросу несколько позже. К счастью для Джорджи повторная встреча состоялась только через два года, когда сей любвеобильный философ уже пребывал в ином мире, но тем не менее она стала ещё одним суровым экзаменом которым регулярно подвергал его дядюшка. Для организации сего свидания не потребовалось вызвать дух умершего, а всего лишь совершить визит в Лондон на Финсбери-сквер. Именно в этом месте располагались консультационные комнаты где практиковал известный врач Томас Саутвуд Смит, коему Бентам в своём завещании поручил распорядиться своими бренными останками с максимальной пользой для науки. В результате скелет покойного был облачен в костюм, набит сеном, а его голова забальзамирована традиционными методами маори. После сих манипуляций его посадили на стул в специальном деревянном шкафу с большой стеклянной дверцей. Так как искусство бальзамирования было несовершенно, очень скоро пришлось создать восковую копию головы и водрузить ее на скелет ученого. Настоящую же голову Бентама они положили у его ног, что явно не придавало очарование сей композиции. Возле этого шкафа Джорджи пришлось пробыть не менее четверти часа, что несомненно стало серьёзным испытанием для психики ребёнка. К его чести, он сумел преодолеть страх и продержался в комнате всё отведённое время не попытавшись убежать оттуда через незапертую дверь. В результате сих экспериментов Дэвид Эркарт утвердился в правильности своего выбора, и дальнейшая судьба Джорджи была связана с делами тайными, сиречь шпионскими. В своём отеческом доме ему суждено было прожить лишь до 1836 года, и сразу после пятнадцатилетия он переехал в замок Эркарт на побережье озера Лох-Несс где располагалось поместье его дядя. Если быть абсолютно точным, то сам замок был взорван ещё в XVII веке во время осады якобитами и представлял собой весьма живописные, но полные руины. А посему жить пришлось в загородном усадебном доме, который во Франции принято именовать «шато». Но так или иначе, здесь было всё необходимое дабы Джорджи мог получить отличное домашнее образование, соответствующего его общественному статусу. Кроме того, в традиционную программу обучения юношей-аристократов, Дэвид Эркарт собственноручно внес ряд дополнений. Если дети из простых семей обучались лишь письму, чтению и арифметике, то более богатые изучали современные языки, науку, латынь. Под громким словом «наука» понимались уроки по истории и географии, а также написание сочинений, посвященных какому-либо предмету, коей учитель принес в класс и выставил перед детьми. Физическая культура представляла собой занятие бегом, ходьбой и неким подобием гимнастики. Что касается Джорджи, то от латыни он был избавлен, но увеличены часы по математике, географии, предусмотрено изучение азов физики и химии. Юношу обучали искусству черчения и картографии, а в перечень «современных языков» был включен и русский. Кроме этого, несколько учителей с отменной строевой выправкой преподавали ему основы военных знаний в объёме необходимых для младших офицеров. Если обычный эсквайр как правило неплохо стрелял и фехтовал, что позволяло не посрамить себя на охоте или дуэли, то Джорджи, а точнее уже Георг владел огнестрельным и холодным оружием как опытный бретёр. Навыки в верховой езде были рассчитаны и на участие в конной охоте, и на возможность скрыться от погони пол градом пуль. Умение играть в карты позволяло сойти за своего как в аристократическом салоне, так и в портовом пабе. Что касается химии, то особое внимание было уделено изучению ядов, одурманивающих и возбуждающих веществ, словом всего того, что позволяет взять человека под полный контроль или гарантировано отправить его к праотцам в нужный момент. Были и более приятные уроки, которые начались, когда Джорджи достиг необходимых физических кондиций. Их преподавали несколько дам разного возраста, но очаровательной наружности. После сдачи итоговых экзаменов, теоретические знания и практические навыки позволяли Георгу подобрать нужный ключик и к чопорной англичанке и гораздо более темпераментной француженке, суметь соблазнить девственницу и приятно удивить опытную куртизанку. Кстати, среди наставниц были турчанка и гречанка, коих заботливый дядюшка привёз из Константинополя. И именно от них, юноша познал прелесть восточного массажа, который делает чудеса с мужчиной, тем более если его делают в настоящей турецкой бане, построенной в поместье по приказу Дэвида Эркарта.