Цена метафоры или преступление и наказание Синявского и Даниэля
Шрифт:
Наконец он упрятал книгу в облезлый чемоданчик и сказал:
– Теперь, Савелий Кузьмич, примите свое вертикальное положение и подберите свои вещи, вылетевшие из кармана.
Я встал на обе ноги, слегка оглушенный, растерянный, но даже не поскользнувшись, и подобрал поспешно ключи, медяки, спички.
– А теперь, старик, забудь все, что ты видел и слышал, чтобы не разболтать преждевременно тайну открытия!..
...И я забыл. И про книгу его забыл, и про то, что на руках по полу бегал, тоже забыл. Это уже потом, спустя два месяца, начали у меня восстанавливаться кое-какие штрихи и краски из той картины, которую я тут нарисовал. Да и то, может быть,
Подпыхтел к Лене и вижу, что он тоже сидит какой-то квелый, зеленый и пот со лба носовым платочком утирает. Видать, заучился совсем.
– Что ты, Леня, читаешь?– говорю.
– Да вот, - говорит Леня, - читаю "Диалектику природы" Фридриха Энгельса.
– Ну и что же, - говорю, - Фридрих Энгельс говорит в своей "Диалектике"?
– Он, - говорит Леня, тыча в Энгельса, - говорит, что все в жизни течет, все изменяется, а сознание, говорит, есть высший продукт материи.,
– Это он правильно говорит, - говорю я Лене.– Это он хорошо говорит. Ты, Леня, запомни это или запиши на бумажку, что сознание есть высший продукт...
И бряк - в обморок... Очнулся, смотрю - все тот же Леня с испуганным лицом на меня изо рта прыскает. Заботлив он к людям был, наш Леня Тихомиров, уж так заботлив... 1 Он понимал... 2 Тьфу ты пропасть, опять этот голос из подземелья!.. 3 Может, и с потолка, откуда мне знать, где вы тут скрываетесь, и вот уже второй раз... 4 Эй, не слышу! Громче, громче! Как вы сказали?..
1 Не вижу тут никакой заботы.
2 Ничего он не понимал.
3 А может быть, - с потолка?
4 ..........................................
– Я говорю - мы с вами знакомы, Савелий Кузьмич.
– Зна-ко-мы? Но я никого не вижу, лишь рука по бумаге выписывает какие-то каракули...
– А помните, мы беседовали на раскопках в монастыре? Помните встречу с профессором?..
– Так вы тот самый профессор?– Да.
– Ой! профессор! здравствуйте! как поживаете? А я вас не узнал... ведь столько лет... Постойте, вы уже тогда, в 26-м году, стариком были... Ведь вы, извините, по времени уже помереть должны... Как же так?!.
– Всякое бывает, сударь...
– Господи, спаси и помилуй! Владычица!.. А перо-то окаянное так и строчит, так и строчит - пальцы не расцепишь... Извините, профессор, вы, случайно, не хвостатым ли будете?..
– Ну зачем же?
– Мало ли зачем... на всякий случай... И не с рогами?..
– Нет-нет, смею уверить - вы заблуждаетесь.
– Как же вас величать-то прикажете?
– Зовите меня по-прежнему - профессором. Не стоит запутывать рукопись посторонними именами, событиями. И так мы с вами уже несколько отвлеклись 1.
1 При этих словах я почувствовал, как перо будто дернулось в моей руке, но я его удержал и продолжал гнуть свою линию.
– Тогда знаете что, профессор, покажитесь мне на минуточку в натуральную величину. Чтоб я не сомневался, что это - вы, чтоб я вас опознал, увидал... Надо же повидаться...
– Нет, это излишне.
– А вы меня видите?
– Зачем мне вас видеть, когда я вами пишу?
– Вы мною пишете?! А что же я делаю?
–
Ах, Савелий Кузьмич, какой вы, право, несносный... Ну хорошо, хорошо, мы с вами пишем совместно, слоями.– Слоями?!
– Да, слоями. Фокусы русской истории требуют гибкости, многослойного письма. Помните - на раскопках, в монастыре, один исторический пласт обнажается за другим: подметки от 18-го века, битые горшки от 16-го? Так и тут. Нельзя же все копать на одном уровне... Вот вы сами то и дело прибегаете к сноскам, к отступлениям, роете норы, погреба для сохранения фактов. Я вам помогу и часть описаний охотно возьму на себя. То есть писать-то, конечно, будете вы, но мысли через вас потекут совсем из другого бассейна. Не спорьте, мне уже приходилось поправлять и направлять вашу руку, иначе бы вы сбились и заехали Бог знает куда. Ну как вы, например, представили этого Тихомирова? Мудрецом каким-то, волшебником, в то время как ему выпала роль исполнителя, пускай талантливого, я согласен, но всего лишь исполнителя. Ведь не своею же властью он захватил город!
– Чьей же еще?
– Моей.
– Это вы бросьте! Так я вам и поверил! Может, вас-то и нет совсем. Может, у меня от всех переживаний раздвоение в голове началось, и я тут не с вами, не с профессором, а с самим собой разговариваю. Где уж вам над Леней, над русским Геркулесом, командовать!..
– Почему же непременно - командовать? Не лучше ли - одалживать? Нас всех наделяет силами кто-то постарше нас. Вот вы же сейчас пишете при моем участии, во многом индивидуально, однако, с моею помощью.
– Не нуждаюсь я в вашей помощи! Я и без вас могу! Стисну перо покрепче и начну-ну-ну сам сын сон, сам-сон, Самсон Самсонович, отпустите, пусть, капуста японская, геркулябия, кулебяка, сколько стоит, без пяти двенадцать сказала королева и самолет с жутким ревом вынырнул из-за леса, из-за леса леса темного, калинка-малинка моя, в саду ягода-малинка моя...
– Довольно, Савелий Кузьмич, вы же пожилой человек... Вот к чему приводит людская самонадеянность. Так что не будем ссориться и повторять рискованный опыт Лени Тихомирова. Это же смешно - в вашем положении, когда город Любимов почти...
– А ты кто такой, что все критикуешь?.. Ты что - ангел? Господь Бог?
– Ну зачем же?.. Вы сгоряча не понимаете, о чем говорите... Просто мне жаль этот милый город, я тоже здесь обитал, здесь прошли годы моей...
– Одно лето, профессор, одно лето!
– Не только. Мне случалось и раньше бывать в Любимове...
– Что-то не припомню.
– Вас тогда, сударь, на свете не было. Впрочем, чтобы не задавать загадок, моя фамилия - Проферансов.
– Нет, уж позвольте!.. Моя фамилия - Проферансов! Ведь говорил я, говорил - не с вами я, а с самим собой разговариваю... Нахал какой! Не отдам! Все забрали. И город уже чужой, и Леня Тихомиров, и я уже пишу не сам, а под диктовку... Но фамилия остается моей! Моей и ничьей больше. Один здесь Проферансов, один во всем городе... Стойте, прошу прощения, совсем забыл... Может быть, вы тот самый Проферансов?
– Да, тот самый Самсон Самсонович Проферансов.
И прежде чем перо выпало из моих пальцев, я услышал в воздухе короткий сухой смешок и написал:
– Хе-хе...
Глава третья
ДЕНЬ ПОБЕДЫ
Я прихожу в этот город на ранней, ранней заре. Когда солнце еще не встало над монастырской стеной и все покрыто серым воздушным слоем, пеленой, туманом, - правильнее сказать, когда любой предмет источает последнее ночное тепло и мерцание, окутывающее его грубый темный костяк наподобие мохнатого кокона.