Цена одного дня

Артем Никитич позаботился о том, чтобы мы не умерли с голоду. Положил нам испеченный мной пирог, контейнерочек рагу и бутылку воды. Его внуку следовало бы многому у него поучиться.

— Как ты узнал, что Шаман здесь?

— Фаза сообщил.

Опустив стекло, Люков выбрасывает мобильник и прибавляет газу.

Слушая только вой машины и глядя на проносящиеся мимо темные очертания деревьев, я еле сдерживаюсь, чтобы не сказать Люкову, насколько он опасен для своих родных. Если я сделаю это, он никогда не сойдет с этого пути. Назло нам и нашим нотациям будет жить в беззаконии.

А он, словно чувствует, как эта червоточина сидит во мне и выедает. Час спустя сворачивает на проселочную дорогу и тормозит где-то посреди поля. Погасив фары, тяжело вздыхает, но молчит. Дает нам обоим время, прежде чем сказать:

— Говори.

— Что?

— Все, что хочешь.

— Тебе это не понравится, — отвечаю я.

— Знаю. — Он вытаскивает из перчаточного ящика пистолет и бросает его на сиденье около меня. — Вот. Гарантия твоей безопасности от меня.

— Ты козел, — начинаю я, вызвав у Люкова усмешку. — Ты не заслуживаешь ни деда, ни брата, ни племянника, ни Фазу. Они — твое благословение по какой-то чудовищной ошибке.

— Мда, птичка, резать без ножа ты умеешь.

— Ты сам позволил мне открыть рот. Но если не хочешь слушать, я не стану напрягаться. — Я открываю дверь, выскакиваю на улицу и ежусь от нахлынувшего ночного ветра — скорее освежающего, чем прохладного. — Ты настырный! — повышаю я голос, в ночи прозвучавший как отчаяние. Оборачиваюсь и смотрю на Люкова, опершегося локтем о дверцу. — Ты можешь многого добиться! Почему же ты так жестоко игнорируешь то, что имеешь? Почему не ценишь? Почему окружаешь себя подонками? В нашей жизни и так хватает дерьма, босс. Надо дорожить каждой минутой покоя, каждой улыбкой, каждым добрым словом. Неужели они ничего для тебя не значат? Неужели тебе не хочется познать другую сторону жизни, где не грязные деньги делают тебя кем-то, а твое отношение к людям? Артем Никитич прав: Шаман поведется на нашу свадьбу. У него просто выбора не останется. Но что дальше, босс? Тебя засасывает в болото, и туда же утащит меня. Егора, Артема Никитича, твоего племянника, Фазу. Всех, кому ты не безразличен.

Сказав это, я замечаю, что сболтнула лишнее. И Люков, как назло, понимает, что это не оговорка. Его взгляд становится пристальнее, как будто полумрак между нами начинает сгущаться.

А меня душит горький ком, застрявший в горле. Я отворачиваюсь, пока не заплакала. Ни за что не стану реветь при нем. Обойдется!

Я вздрагиваю в тон хлопнувшей дверце, и вот Люков уже разворачивает меня к себе. Его пальцы до боли сдавливают мои плечи, а на грубом лице играют желваки. Разозлила босса мафии. Ай да я, ай да молодец! Вот так и сдохну тут — среди кукурузы. Вот только до конца выскажусь, чтобы Люков на всю жизнь запомнил мои слова.

— Я ненавижу тебя, — произношу я с выплескиваемой в шипении агрессией. — Презираю за то, как ты играешь чужими судьбами. Но я виновата в том, что мой ребенок так и не появился на свет, а его убийца на свободе. — Теперь предательские слезы непослушно текут по моим щекам. — Я никто, чтобы судить тебя. Могу только дать совет: если не хочешь потерять все, что тебе дорого, начни его беречь.

Так и не сказав ни слова, Люков смягчается. Его пальцы разжимаются, и он с особой осторожностью вытирает мои щеки от мокрых дорожек. Поглаживает тыльной стороной ладони мое лицо, изучает его каким-то новым нежным взглядом и вдруг шепчет:

— А ты меня научишь?

Глава 21. Люков

Не этого птичка ждала от меня. Думала, вспылю, как обычно. Мелко дрожит передо мной, замерзшая дуреха, и чуть носом шмыгает.

Сняв с себя рубашку, накидываю на ее плечи. Невесть что, но хоть так, чем одно мокрое полотенце.

Напрасно я надеюсь, что птичка поблагодарит меня. Признательность она выражает звонкой пощечиной, обжегшей мое лицо. Не дает мне и доли секунды осознать, что произошло, и начинает кулаками бить меня в грудь, пытается толкнуть, причинить боль, но тщетно. Ее сил не хватает даже сдвинуть меня, и эта невозможность выплеснуть в полную меру накопившуюся обиду и злость бесит ее еще сильнее.

— Будь ты проклят, чертов осел!

Я хватаю ее за запястья, толкаю к машине и пригвождаю к капоту. Дышит она тяжело, яро. Отворачивается от меня, как от куска дерьма, и поджимает губы. Да я и сам себе противен, птичка. Можешь не стесняться.

Дергаясь в моих тисках, словно в сетях, она снова распаляет меня. Ее бедра оголяются. Угол полотенца едва прикрывает укромное место, куда то и дело падает мой взгляд. Будь моя воля, я бы прямо на капоте трахнул ее в позе звезды, только мне уже не хочется обращаться с ней, как со шлюхой.

— Да, я мерзавец! — рычу я. — Но впервые в жизни я хочу стать лучше!

— Почему меня это должно волновать? Ты же только о себе думаешь. — Она смотрит на меня со жгучим осуждением, уничтожая без оружия. — Подозревая меня в том, чего я не совершала, ты лишил меня свободы, заставил работать на тебя, подверг смертельной опасности. Ты не дал мне шанса, но просишь его для себя.

— Так научи меня прощать! — мой голос эхом прокатывается по полю, смешиваясь с шелестом кукурузных стеблей.

Птичка напрягается, уставившись на меня с испугом. Ее разомкнувшиеся губы привлекают мое внимание. Я провожу по ним подушечкой большого пальца и до покалывания в груди хочу поцеловать.

Она опять брыкается, целясь заехать мне между ног. Но я умею укрощать дикарок. Ловко развожу ее бедра, руки заламываю за спину и, скрестив запястья, крепко захватываю. Второй рукой хватаю ее за шею, заставляя смотреть мне в глаза.

Черт, птичка, да ты же полыхающий огонь… Останови же меня, пока я не натворил то, о чем буду жалеть…

Но она молчит, вместо того чтобы послать меня ко всем херам.

Не оттолкнет. Хочет, птичка, меня. Соскучилась по мужику. Дрожит не столько от холода и страха, сколько от предательского возбуждения. Зря она дает мне зеленый свет. Потом не остановит зверя.

Руки ее ослабевают. Неужто сдается? Нет, птичка, только не делай мне одолжение. Я хочу тебя настоящую.

Член уже ноет от перевозбуждения. Перед глазами мелькают красные вспышки. А во мне просыпается совесть, не позволяющая взять ее силой.

Медленно отпускаю ее и делаю шаг назад. Но птичка в этот момент стервенеет. Хватает меня за руку, дергает на себя и сама бросается с поцелуем.

Ох, не пожалей, чокнутая ты моя…

Рубашка спадает с ее плеч, вслед за ней я срываю полотенце, скрывающее самое потрясное женское тело в мире. Руки начинают жить своей жизнью, бродя по ее изгибам, гладкой коже, замирая на упругих бугорках аккуратной груди, чем вызывают у птички протяжный стон мне в губы.

Она томно выдыхает, запрокинув голову и закрыв глаза. Сошедшая с небес богиня, почтившая меня своим вниманием.