Цена предательства

— Сколько нам еще осталось жить? — спросила я.

Напрягся, его мышцы затвердели:

— Ты не умрешь…

— Сколько еще нам быть вместе?

— Если мы будем осторожными — месяц и, может быть, еще чуть-чуть. Потом кто-нибудь меня поймает, а ты, ТЫ убежишь!

— А если мы будем неосторожными?

— Неделю. Может чуть больше… — Ну вот что за мужчина! Нет чтобы обмануть, преувеличить, сказать все хорошо будет, надо ему сразу правдой пугать…

— Давай будем осторожными, — сказала я. Горю от желания, вся влажная… нельзя, вокруг защитники…

— Хотя… нет, давай убежим от этих защитников… и проживём нашу неделю счастливо и умрем вместе… — Сердится, булькает, шипит какую-то ерунду…

У меня накопилась огромная куча вопросов, сомнений и мыслей, кто такой Рем, почему наши защитники смотрят на него как на внезапно сошедшее с неба божество, что нас ожидает в Хмуром лесе, как мы пройдем Сорве… и еще миллионы вопросов, но они находились где-то на расстоянии, теряли свою актуальность и необходимость, как только я смотрела в огромные глаза своего мужчины, я плавлюсь в руках Рема.

Рем

Ночь принесла много непредвиденного. Стало холодно, обычно для такого времени. Моросил бисерный дождь, такой воздушный, что казалось, он не достигал земли, и дымкой водяной пыли расплывался в воздухе. Погода была самая ужасная, какую только можно придумать.

Резкий порывистый ветер нес низко над землею рваные клочья туч, черные, как хлопья летящей копоти. Вот уже четвертый день мы пробираемся на запад. Нас сопровождают семь добровольных зпщитника. Одного, самого молодого, они отправили обратно, дать весть остальным. Было решено, что наши охранники будут следовать вместе с нами, доведут нас до Западного траста, где нас встретит еще один отряд. Примерно был намечен наш маршрут передвижения, как я и думал ранее, видимо, придется идти через Хмурый лес.

Вот уже четвертый день мы двигаемся вдоль Заротской дороги. Вокруг все изменилось, места и погода. Равнина кончилась, дорога пошла между низких гор — холмами и возвышенностями. Часто дорога долго подымается в гору. Обзор открывавшихся далей все расширялся. Казалось, конца не будет этому подъему и росту кругозора. И когда лошади и люди уставали и останавливались, чтобы перевести дыхание, подъем кончался. Начинался следующий. Одной ночью нам пришлось выйти из леса и двинуться напрямик через поля. Ветер швырял под ноги лошадям бурые листья, сбивал с ног.

Я волнуюсь за Миру. Я чувствую ее усталость, она замерзла и отчаялась. Мира, так же как и ее лошадь, косившая голову и поджимавшая уши, морщится от косого дождя и озабоченно присматривается вперед. Лошади, и рыжие и гнедые, и белые — все казались вороными от струившегося с них дождя. Шеи лошадей казались странно тонкими от смокшихся грив. От лошадей поднимался пар. И одежды, и седла, и поводья — все было мокро, склизко и раскисло, так же как и земля, и опавшие листья, которыми была уложена наша дорога. Люди сидели нахохлившись, стараясь не шевелиться, чтобы отогревать ту воду, которая пролилась до тела, и не пропускать новую холодную, подтекавшую под сиденья, колени и за шеи.

Дождик прошел, только падал туман и капли воды с веток деревьев. Мы спешились с лошадей, надо найти место для стоянки. Вдруг нас оглушил грохот копыт, всадники еще не высскочили из-за поворота. Я схватил Миру в охапку и метнулся в сторону от дороги. Закатившись в канаву с высоким сорняком, мы легли ничком на земле. К замершим спутникам подъехал большой отряд солдат. Все спешились. Поставили наших спутников на колени, руки за головы. Офицеры и солдаты горделиво расхаживают вокруг в светлых бриджах, высоких блестящих сапогах, как надменные павлины. Начался досмотр, задают вопросы. Особое внимание уделяют седой голове Петера. Крутят его голову в разные стороны, со смехом обсуждают отсутствие зубов у старого человека. Опять задают вопросы. Петер что-то шепелявит, бубнит. Внезапно креландский солдат потерял терпение и со всей злости ударил мужчину прямо в нос, с криком повалив его на землю. Губы налились багровой яростью, а светлая кожа покрылась алыми пятнами. Это был длинный, плоский, как доска, белолицый, белокурый офицер креландской армии, с узкими светлыми глазками и самодовольным выражением и в лице и в посадке. Он подошел к лежащему на земле Петеру и ударил того в бок сапогом. Вокруг все засмеялись.

Я лежу в канаве, смотрю на избиение старого человека и ничего не могу сделать. Это я виноват. Петер защищает меня. У меня нет выхода, рядом со мной мелко трясется Мира.

Солдаты берут всех наших лошадей, уезжают.

Все плотно сгрудились около небольшого костра, громко потрескивающего на открытом прохладном воздухе. Лицо Петера опухло, но он беззубо улыбается. Все счастливы, что так легко отделались Солдаты могли всех убить — просто так, развлечения ради. Мы подозреваем, что его ребро сломано от удара сапогом.

— Как креландцы любят сапоги!
– потирая ребра, пробормотал Петер;

— Они нужны им, — сказал Кром. — Ведь они бродят по колено в дерьме.

Лахан усмехнулся:

— Блестящие сапоги дают им чувство превосходства! Вот в чем дело. Дешевка!

— Превосходство не может быть дешевкой.

— Бить лежачего, невинного, пожилого человека! — потрясенно восклицает Мира, — что же у них внутри! Что же они за люди такие, звери…

Я переживаю за нее, она потрясена, шокирована, я чувствую ее боль, ее идеальный мир, полный справедливыми креландскими солдатами разрушается. Мертвым голосом, Палых произнес:

— Не стоит заглядывать чересчур глубоко в душу креландского солдата, иначе скоро наткнешься на отстойник, куда стекаются нечистоты.

Наконец прекратился северный ветер, дувший все последнее время. С юга, как из печки, пахнуло теплом. Низкие облака разошлись. Пригревало теплое не по осеннему солнышко. Начинало вечереть. Перед идущими людьми, все более удлиняясь, бежали их собственные тени. Наш путь лежал по широкому заросшему густым лесом склону. Там и сям одинокими пучками с кистями цветений на концах, росли деревенистые, высоко торчащие стебли лебеды, чертополоха. Яркое солнышко, легкий теплый ветер. У всех приподнятое настроение.

Мира идет и весело болтает с Лаханом. Это хрупкий темноволосый человек с большими черными горящими глазами. Он молод, не старше тридцати. Глядя на него, никто не сказал бы, что это смельчак, долгие годы игравший с огнем. Скорее, он походит на поэта: настолько задумчивым и в то же время открытым было это лицо. Приветливый и открытый, он легко нашел общий язык с Мирой. Вот уже час, как он веселил девушку, рассказывая ей смешные истории, он наклонился, сорвал цветок, вручил его Мире, та с легкой улыбкой приняла дар, идет, смотрит на своего спутника, крутит в руках этот проклятый цветок.

Сегодня утром я держал ее, мягкую и спящую, наблюдая за восходом солнца, я испытывал чувство абсолютной удовлетворенности и мира в тихом осознании того, что в моей душе наступил порядок.

Но сейчас все испарилось. Настроение испортилось. Я вибрирую от ярости. Я готов поклясться, что Лахан смотрит на мою женщину с вожделением. Я схожу с ума, думая о том какой узкой она была, когда я двигался в ней, насколько великолепной… Я затвердел, вспомнив звуки, которые она издавала, занимаясь любовью. Мы постоянно окружены нашими спутниками, как я по ней соскучился… Я чувствую ее возбуждение, определенно этот Лахан ей нравится. Чувствую глухое рычание поднимается снизу, рокочет в горле. Держусь. Я понимаю, что я элементарно и абсолютно примитивно ревную, я одержим и у меня обострился инстинкт собственника, но ничего поделать не могу. Лахан помог Мире перепрыгнуть через большую лужу, придержав ее за локоть. Она споткнулась, Лахан не дал ей упасть, дотронулся до ее попы…И тут я взорвался…