Цепь в парке

Сапожник слушает ее с усталой улыбкой, время от времени бросая взгляд на мать Крысы — не проснулась ли она. Но маму Пуф теперь не остановишь.

— Бедный Крыса, он совсем еще ребенок, он ведь защищал свою жизнь! Попробуй-ка постоять под дулом револьвера! Лучше ему сейчас исчезнуть, а то они его в покое не оставят. Для них потерять эту штуковину пострашнее смерти.

— Помолчи, мать! Он все-таки ребенок. Да и как бы она не услышала.

— Даже близнецы, и те поняли. Думаешь, он глупее их?

— Слишком ты разболталась. Передохни немножко.

И вот неожиданно для самого себя, зная, что времени у него в обрез, что старуха может с минуты на минуту проснуться, он спрашивает, потому что не может им помочь иначе, как только перевести разговор на другую тему:

— Вы знали моих родителей. Какими они были?

— Они по-своему очень любили друг друга, и оба это знали, — ни минуты не раздумывая, отвечает мама Пуф. — Тетки тебе небось невесть чего наговорили, они ведь только и делали, что подливали масла в огонь. Откуда им ведомо, что на мужчин иногда такой мрак накатывает, они сами не знают, как его разогнать, они бы и рады были бы, чтобы на душе всегда ясно было.

— А каким был мой отец?

Сапожник пододвигает свой стул поближе, чтобы не нужно было повышать голоса:

— Он был человек умный, другого такого умницы я не знал, но с загадкой. Он гораздо лучше нас все понимал, непохож он был на нас и… бунтовал, вот именно, бунтовал, и тогда никто не мог его понять, кроме твоей матери.

— А теток злило, что твоя мать его понимает, они из кожи вон лезли, чтобы она чувствовала себя несчастной. Потому что, по их понятиям, мужчина должен ходить на работу, приносить в дом деньги и смирно сидеть себе в уголке, пока для него не найдется еще какое-нибудь дело. Вот мой бедный Анри как раз такой — весь день стучит себе молотком и даже не пойдет пропустить стаканчик-другой — все держится за мою юбку.

— А насчет пива и женщин, это правда? Он и правда был пьяницей?

— Мария сама хороша, все же знают, что она выпивает. Как она не может взять в толк, что мужчинам иногда хочется пустить все под откос — просто так, для разрядки. Подойди-ка ко мне!

Она обнимает его одной рукой и шепчет на ухо:

— Брось ты об этом думать. У тебя были хорошие родители, как у всех детей. Жаль, что ее уже нет в живых, а то рассказала бы тебе, как сильно они любили друг друга.

— Они сказали, что он ее бил!

Он не спускает глаз с мамы Пуф, стараясь понять, не кривит ли она душой ему в утешение; она отвечает, ни минуты не колеблясь, и он замечает промелькнувшее в ее глазах удивление.

— Вот уж до чего договорились, оказывается, он ее бил! Чего только они не придумают! Может, он и ласкал ее при них?

Мягкий и спокойный голос сапожника спешит ей на выручку:

— Случалось, что он бунтовал и при ней. Но ее он никогда пальцем не тронул. Он все чувствовал острее других и, когда задумывался над вещами, о которых все прочие вообще-то не думают, приходил в такую ярость, что чуть об стенку головой не бился.

— Не думай ты больше об этом, мальчуган. Знаешь, я бы предпочла выйти замуж за такого человека, как он, а не за этого горе-сапожника, который даже за свою дочь постоять не способен. Надо было сказать Полю все как есть и выставить его отсюда раз и навсегда. Ох, да что же это я опять?

Она целует его с той же простотой, с какой дает грудь младенцу — все ее тело до краев наполнено покоем, и она не может не изливать его на других.

— Господи, представляю себе, что о нем-то будут плести, когда он отдаст богу душу! Страшно подумать. Что он всю жизнь стучал своим дурацким молотком, и ни на что другое не был способен, и еще прямо у меня под носом лазил бабам под юбки, а тощий был такой потому, что шлялся ночи напролет.

— А что такое бордель?

Сапожник улыбается, и это так возмущает маму Пуф, что она кричит, позабыв про старуху, спящую в кресле:

— Смотри у меня, негодяй, попробуй только ответить, я тебя выгоню на ночь к корове папаши Эжена, и, боюсь, похвалиться ей будет нечем!.. Это слово понимают только старые девы — их там грабят.

И она смеется, довольная собой, а Папапуф доволен еще больше.

Ему неприятен их смех — он означает, что ему сказали неправду.

— А шлюха? — спрашивает он как можно спокойнее. — Они сказали, что Джейн станет шлюхой, как и ее мать.

— Они так сказали? — переспрашивает мама Пуф с возмущением, не найдя сразу, что ответить.

— Для них любая женщина шлюха, если она нашла свой способ быть счастливой, а он им не по вкусу, — отвечает сапожник.

— Как Изабелла?

Оба замолкают и обмениваются тревожным взглядом. И ему становится стыдно, что он задал этот вопрос и невольно сделал им больно. Он говорит очень быстро, смеясь через силу:

— А вот мне уже не надо искать никакого способа. Во вторник меня опять отсылают, теперь уже в другой дом. Так решил дядя.

— Ну уж нет! Хватит! И как им только не стыдно, — возмущается мама Пуф. — Продержали тебя там с четырех лет до восьми, точно зверя в клетке. У нас будешь жить.

Но сапожник беспомощно разводит руками.

— Ничего тут не поделаешь, мать. Он опекун. Он может обратиться в полицию. Они ведь сгорят со стыда, если он останется у нас. А так все шито-крыто.

— Господи, и до этого додумались, уже нельзя теперь взять к себе бездомного ребенка. А вот собаку или кошку — пожалуйста.

Стиснув зубы, он отгоняет мечту об этом заказанном ему счастье, о доме с сиренью, о Терезе, Жераре, Мяу, близнецах, об избушке из книжки с картинками рядом с улицей Визитасьон, где нашла себе пристанище вся существующая в мире нежность, и даже Джейн.

— Вы не волнуйтесь! Я убегу вместе с Джейн, навсегда, — пытается он успокоить их.

— Бедный ты мой мальчуган! Ты хочешь, чтобы тебя, как Марселя, ловила полиция? Он побывал в трех исправительных домах, один из них находился чуть ли не в Онтарио, и только из третьего ему удалось наконец удрать. А ведь он был на десять лет старше тебя. Я все-таки попробую поговорить с твоим дядей… может, мне удастся его убедить.

— А почему уехал мой отец?

Он спохватился слишком поздно. Опять спросил не подумав и опять огорчен их замешательством.

— Он был совершенно убит смертью твоей матери. Это можно понять.

— Они не дали ему времени опомниться. Воспользовались тем, что он был вне себя от горя, и отправили тебя туда, — добавляет сапожник.

— Ох! Это ты, малыш? — Она еще не успела окончательно проснуться, а уже плачет. — Ты уже знаешь? Ох, что же с ним будет? Что с ним теперь сделают?

— Мы ему ничего не сказали, он еще слишком маленький, — объясняет ей сапожник, как ребенку.

— Ох, он взял ружье и на моих глазах застрелил Люцифера, сказал, что тот ему больше не понадобится. Ох, и еще велел мне уходить, потому что дома мне оставаться опасно. После того, что он сделал — а ведь он только защищался, — они, конечно, его убьют. Ох, они разыщут его, это точно.