Цепной щенок. Вирус «G». Самолет над квадратным озером

— Варвары! — пристраиваясь рядом с Марусей у зеленой металлической стеночки, посетовал устало отец Микола. Откуда он появился — из зала или спустился по лестнице, она не профилировала. — Если есть что-то большое, если есть что-то святое, обязательно им надо изуродовать, приуменьшить, обсмеять своими грязными ртами, не могут не испохабить!.. — и вдруг Микола спросил, наклонившись к Марусе, так что можно было ощутить запах из его разинутого маленького рта и разглядеть гнилые черно-коричневые мелкие зубы. — А вы не видели Шумана?.. Нигде не могу мерзавца нашего разыскать…

— За ужином его не было. И вас не было… — сказала Маруся. — А вы его не ищите, если он вам противен. Или он вам уже по делу нужен?

— Как сквозь землю провалился, — сказал Микола. — Как сквозь палубу! Вы правы, нужен по делу. Он моя болезнь, я к нему привык, и, если долго на глаза, подонок, не попадается, я себя неважно чувствую. Ведь неизвестно, что он там делает… — Маленькие ручки святого отца сдавились в маленькие темные кулачки. — Мне его очень, очень надо!

За закрытой дверью в зале снова раздались аплодисменты, на этот раз сильнее и подкрепленные мужскими голосами.

— Как вы считаете, скоро они? — Маруся поискала глазами настенные часы. Нужно было уйти, но почему-то хотелось дождаться конца.

— Стриптизерки! — сказал отец Микола и плюнул на ковер. — Скоро! Скелеты с себя снимут, задницу покажут, псалом пропоют, в колокол ударят, и — финал!

— А вы что, видели? — удивилась Маруся.

— Консультировал.

— Вы консультировали?

— Не духом единым! — По глазам было видно, что он немножко смутился. — Иногда приходится проконсультировать… Кроме того, что смог, то исправил, гадости все же немножко меньше.

Когда раздался действительно сильный звук колокола, Маруся не удержалась, шагнула к двери и приложилась глазом к тоненькой щели. Но за движением мужских затылков так и не смогла увидеть задницы стриптизерок.

17

«Казань» все же была огромна и тяжела. Пока царил на Белом море штиль, ее палубы ничем не отличались по своей устойчивости от бетонного пирса Архангельска, но когда пошла какая-то волна, под железом этих палуб отчетливее загудели могучие дизели, и все эти узкие и широкие плоскости, облицованные где деревянной плиткой, где ковром, где линолеумом, потеряли свою строгую горизонтальность и незыблемость. Образовывались под ногами какие-то наклоны и углы, где-то можно было быстро бежать, а где-то приходилось подниматься в гору. После концерта в бар возвращаться не стали и, довольно грубо распрощавшись с отцом Миколой, ринулись вниз в каюту. Маруся наконец сообразила, что именно удерживало ее возле дверей, для какой цели она ждала поэта. Даже не замкнув дверь на ключ, она притянула Олеся к себе. Губы горели и чесались, глаза сами собою зажмуривались, но когда поэт, ощутив всю силу жажды, начал расстегивать на ней одежду, дверь раскрылась. Скользя ногами по наклоняющемуся полу, — волна накрыла иллюминатор так, что можно было подумать, они находятся глубоко под водой, — Виолетта, размахивая все теми же широкими рукавами и создавая ветер, только чуть покраснев от смущения, объявила, что Тамаре Васильевне лучше, но сегодняшнюю ночь она все-таки проведет в медицинском отсеке.

— А завтрашнюю? — проглатывая горькую слюну, спросила Маруся.

— А завтрашнюю, вероятно, дома. То бишь здесь! Я говорю, лучше ей. Ничего страшного… Напрасно я всех перепугала, дурочка. Можно было таблеткой валидола обойтись.

«Нужно было к капитану-директору на кабанчика идти. Ну и что с того, что он вор, кабанчик-то настоящий. Ну и что с того, что именины липовые, можно все равно выпить, закусить и повеселиться, — размышлял Олесь, улегшись на свою полку, зажмурившись и настраиваясь на сон. — Правда, при такой качке лишнего оно лучше не пить. Небезопасно для рубашки и брюк!»

Что-то с неприятным звуком покатилось по полу каюты.

Олесь открыл один глаз и посмотрел. Он увидел, как Виолетта, почему-то очень симпатичная в желтом искусственном свете, прикрываясь желтой занавесочкой на своей койке, осторожно расстегивает одну за другой булавки и постепенно снимает с тела свой наряд, оказывается, состоящий из многих отдельных частей. Маруся спала на спине так крепко, что и ресницы не дрожат, устала. Раздевшись, Виолетта аккуратно все сложила и накинула на тело ночную голубую сорочку, она взяла книгу и уютно легла, подставляя почти молодое лицо под свет ночничка.

— Коньяка хотите? — желая ее смутить, спросил Олесь. У него из памяти никак не вычленялись скелетные стриптизерки из зеркальной комнаты.

— Да что ты! На ночь коньяк… — нисколько не смутившись, отозвалась Виолетта. — Утром, если предложишь, с удовольствием перед завтраком… — Она с шорохом перекинула страничку книги.

— Спасибо за заботу!

Отвернувшись к стенке, натянув на голову одеяло, прижавшись лицом к этой вибрирующей теплой переборке, Олесь попытался заснуть, но заснуть не вышло, вибрация впитывалась кожей, и не вылитый в женщину огонь мучил поэта. Он встал, решительно растряс Марусю и поволок за собою в коридор. Виолетта, приподняв занавесочку, посмотрела вслед закрывающейся двери, и кривая улыбочка изуродовала ее губы.

Душ оказался занят. Маруся судорожно кулаком терла глаза и тихонечко ругалась. Внутри в кабинке кто-то громко причмокивал, там лилась вода, и звонкие хлопки, вероятно, ладоней по голому телу напоминали давешние эротические аплодисменты.

— Ну? — спросила Маруся. — И как мы?

Приобняв ее за теплые плечи одной рукой, другой рукой сжав пальцы в судорожный кулак, Олесь ударил в дверь. Замок уже починили, и дверь только пружинила при ударах и гудела. Ждать пришлось еще несколько минут, после чего из душа вышел по пояс голый кавказец.

— Чего стучишь? Не видишь, один! Один я купаюсь! Одна говорит, не пойду с тобой купаться, трупа боюсь. Другая говорит, не пойду с тобой купаться, трупа боюсь! Я им говорю, послушай, какой труп, какой мертвец, глупости… Его там никогда и не было, а она, дура, все равно — боюсь! — Он жадно осмотрел с ног до головы Марусю и прибавил, уже исчезая за дверью своего номера: — Мало, деньги украли, так еще и трупа боюсь. Что он, труп, укусит тебя?

Заперев дверь изнутри (действительно поставили новый замок, хороший, такой простым нажимом не вышибешь), Олесь, совершенно уже потерявший всякий жар и желание, опустился на деревянную скамеечку и отупело уставился в стену. Он положил руки на колени, он уже пожалел о том, что сюда пришел, он хотел спать. Маруся же, напротив, только-только воспламенялась, она, раздеваясь, обошла мелким шагом обе смежные комнатки, осмотрела пристально. В нескольких местах зачем-то пощупала подрагивающие кафельные стены.

— Понять не могу, — сказала она бодрым голосом, избавляясь от белья и не глядя швыряя его на голову засыпающего поэта. — Зачем они старушку по башке стукнули — это ясно. Но зачем они сюда труп приволокли? Или они еще там, в Афганистане, поклялись на крови погибших товарищей помыться вчетвером на теплоходе, идущем по Белому морю в Соловки? — Пол качнуло, босые ноги заскользили по мокрому, но Маруся легко удержала равновесие. — Не складывается что-то… Совсем не складывается…

С трудом заставив себя подняться, поэт тоже разделся, вглядываясь в женское нагое тело, рассматривая и оценивая его изгибы, повороты и впадины, как произведение искусства, он все же пытался возбудиться, и в какой-то мере ему это удалось.

Маруся наладила воду и подставила под жесткие парящие струи сначала спину, потом грудь, потом опять спину. Она не хотела теперь мочить волосы.

— Как ты думаешь, куда они теперь его спрятали?

— Кого? — Олесь попытался ухватить ее за мокрую руку.

— Труп, неужели не понятно?

— В гроб, наверно, положили!

— А ведь точно! Молодец! Сообразительный мальчик!.. — Она подставила все-таки голову под душ, по лицу, повернутому к Олесю, потекла вода. — Ты помнишь, что объявили?