Цербер. Найди убийцу, пусть душа твоя успокоится

– «…и дерзости ничтожной», – прочёл Лавр Петрович. – Хм… Буковки уж больно неровные… Будто ребёнком писаны…

Он зыркнул на ищеек:

– Чего встали? Тащите.

Ищейки выволокли согнутый в подкову труп, повалили на бок.

Уходящий от проруби след, наполнялся снегом, взбирался на парапет, терялся на лестнице.

– Пряжников! А там что? – Лавр Петрович кивнул на набережную.

Первый ищейка развернул утопленника на спину, наступил ногой ему на грудь.

– Не могу знать, – вытер о себя мокрые руки. – Путаный город… Когда ж домой, в Москву, а, Лавр Петрович?

Второй, крякнув, с трудом вытянул покойнику ноги.

– Уф, – сказал. – Эка ж его скрючило.

Лавр Петрович повернулся к квартальному надзирателю:

– Здесь стой, а мы поглядим, куда убивец пошёл.

– Так я же того, без валенок-с, – сказал квартальный надзиратель.

– Да хоть без портов, – ответил, уходя, Лавр Петрович.

Он поднялся по лестнице, но наверху, на набережной, след оборвался. Послышался барабанный бой. Глухо разлился над Невой колокольный звон.

Лавр Петрович опустился на четвереньки, понюхал снег. Мимо, едва не налетев на него, торопливо прошла баба с двумя тяжёлыми, укрытыми рогожей корзинами.

– Ишь, раскорячился! – сказала по-хозяйски добро и до подбородка высунула язык.

Ноздри Лавра Петровича пришли в движение. Кроме пирогов с визигой [4] дохнуло овчиной бабьего тулупа, репой и чем-то ещё. Так пахла мазь, которой мать в детстве растирала ему ушибленное колено. Лавр Петрович вспомнил тёмную комнату их дома в Кривоколенном переулке, запах воска, окно с заснеженной рябиной, горячие и сухие материнские руки.

Первый ищейка наклонился ко второму:

4

Визига (также вязига) – название употребляемой в пищу хорды, добываемой из осетровых рыб.

– Нюхает… Что твоя собака…

– Собака что? Дура, – отозвался второй. – А этот своего не упустит.

Лавр Петрович продвинулся ещё на пару шагов, как вдруг перед глазами его пролетело колесо экипажа. Деревянные спицы крутанулись перед ним, так что он даже смог бы их сосчитать. Запоздало оглушил крик мальчишки-форейтора:

– Поди-и-и!

Лавр Петрович поднялся, отряхнул колени, поглядел в сторону уносящемуся экипажу, покачал головой:

– Петербурх…

Он перебрался на другую сторону набережной. Ищейки держались следом.

– И фалеторы у нас звончей кричат, – сказал второй ищейка.

– Кричи не кричи, всё одно людишек давят, – заметил первый.

Лавр Петрович нырнул в арку, углубился в переулки. Ищейки старались не отставать. Второй сказал, дуя на пальцы:

– Рукам холодно… Да и коленки тож замочил.

– А ты ногами шибче двигай, чтобы пар пошёл, – сказал первый ищейка, наблюдая, как его слова замерзают в воздухе. – Вот и будет тебе тепло.

– Дома-то глянь какие… – сказал второй.

– Как будто кто-то сверху стенами какал, – отозвался первый.

Лавр Петрович бодро шагал через дворы, поглядывая по сторонам. Из углов китайскими криками приветствовали его мартовские коты, из редких окон смотрели коричневые старухи с длинными вязальными спицами. Вокруг Лавра Петровича и ищеек постепенно сжималось кольцо облезлых крыш, звуки улицы перестали быть настоящими.

Лавр Петрович остановился перевести дух. Посреди двора было почти темно. Лавр Петрович посмотрел себе под ноги, на заледеневшие помои.

– Оборвался след, – сказал. – Будто по воздуху полетел.

Преследователи пошли налево, затем направо. Снега здесь почти не было. Словно природа пожалела его для этих мест.

– Здесь мы уже были, – сказал первый ищейка. – Кружит он нас.

– Кто? – спросил второй.

– Дед Пихто, – Лавр Петрович стёр с носа замёрзшие капли.

Лавр Петрович не любил терять чуйку. Тогда он впадал в хандру, пил, потом пел и из гулящих выбирал самую страшную бабу. Потом ходил к Селивёрстову, которого в Москве никто за лекаря не держал, пользовал какие-то горькие настойки, от которых если и болело в паху, то не так сильно, как в печени. Где теперь эта Москва? Может, её вообще нет.

Послышался протяжный скрип. В пристройке с прогнившей крышей открылась игрушечная дверь, и вышел старик. У него была только тряпка на бёдрах. На тряпке при каждом его движении звенели ключи. Их было так много, будто старик носил с собой ключи от всех дверей Петербурга. Рёбра его выпирали сквозь кожу, птичью шею тянула верига [5] с тёмным крестом.

Старик подошёл к Лавру Петровичу.

– Табачком не богат, Лаврушка? – спросил.

– Пряжников, – сказал Лавр Петрович. – Дай ему табаку.

5

Здесь: цепь.

Первый ищейка с опаской подошёл, щёлкнул крышкой табакерки. Старик ухватил костлявыми пальцами щепоть, подмигнул ищейке, с наслаждением втянул табак в заросшую конским волосом ноздрю.

– Ты кто? – спросил Лавр Петрович.

– Я? Мудилок – на пупке узелок.

– Откуда имя моё знаешь, Мудилок?

– Тебя весь Петербург знает, – без улыбки ответил старик.

Ищейки слушали, как Лавр Петрович говорит с пустотой.

Первый ищейка растерянно замер с открытой табакеркой в руке.

– Чего это он? – шёпотом спросил второй.

– Забыл, сколько он вчера выпил? – прошептал первый. – Вот и мерещится всякое.

– Мы тоже вчера того-с. Отчего же нам не видать?

Лавр Петрович растёр схваченные морозом щеки:

– Может, ты и аспида нашего встречал?

– А чего ж – проходил он тут, – старик потянулся к табакерке.

Лавр Петрович отвёл его руку:

– С лица каков?

– Не было у него лица, – сказал старик. – Можа и головы не было.

Лавр Петрович посмотрел строго.

– Как это не было?

Старик ощерил беззубый рот и успел-таки цапнуть новую щепотку из раскрытой табакерки.

Лавр Петрович начал терять терпение:

– Сказывай, куда аспид упорхнул?

Старик жадно втянул табак, закашлял:

– А кто тебе сказал, что упорхнул? Здесь он. Вона – за тобой смотрит.

Лавр Петрович огляделся.

– Только всё одно упустишь, – продолжал старик. – Нюх у тебя щенячий и хватка не та. Настоящие-то псы следом придут.

Старик смотрел, не мигая, в темноту арки.