Цейтнот

Господи, на какие только безумства он не шел ради Румийи! Каждый день приходил к институту встречать ее. Случалось, всю ночь до утра бродил под ее окнами. Его не смущало, что Шовкю знает об этом. Напротив, ему даже хотелось, чтобы Шовкю был в курсе его «безумной» любви.

Фуад нисколько не сомневался: рано или поздно Румийя станет его женой. Он знал, что Шовкю тепло относится к нему. Но если бы даже Шовкю запротестовал и начал мешать ему, он не отказался бы от задуманного. Теперь, после смерти Охотника, на свете не было силы, способной отнять у него Румийю.

Силы не было, однако имелась помеха. Ею была Ася. Правда, Фуад не считал ее столь уж серьезным препятствием. Их связь продолжалась четыре года и вот-вот должна была завершиться. К сожалению, Ася еще не понимала этого. Женщина, дающая ему уроки жизненного опыта, не могла уразуметь самой элементарной истины, того, что он, Фуад, никогда не женится на ней, что слова «подожди, вот закончу институт» — всего лишь отговорка. Часто Фуаду казалось, что Ася сама понимает ситуацию и так, все прекрасно понимая, живет с ним. «А что, если не понимает? — спрашивал он себя иногда. — Что, если она предается бесплодным мечтаниям? — И отвечал себе: — Но я здесь при чем?» Как она всерьез может верить в то, что он, Фуад, женится на женщине, которая на десять лет старше его, которая была замужем и развелась, у которой есть шестилетняя дочь и которая вот уже четыре года сожительствует с ним? Жить четыре года с женщиной, а затем жениться на ней официально?!

Ася подрабатывала, печатая на машинке. Работала в институте, когда было свободное время, и дома — по вечерам. Заработанные деньги тратила на старенькую мать, на дочь, на Фуада. За модой не гналась, одевалась скромненько, но Фуада баловала: то рубашку ему купит, то модный галстук, то импортные туфли. Однажды подарила ему очень дорогие замшевые перчатки, которые до сих пор хранятся у него. Мечтала купить ему золотые часы.

Всякий раз, принимая подарок, Фуад ругал Асю:

— Ну зачем, зачем ты это делаешь? Пойми, ничего мне не надо! Кроме того, ты ставишь меня в очень неловкое положение. Ведь ты знаешь: я не могу ответить тебе тем же, у меня нет возможности делать тебе подарки. Предупреждаю тебя, Ася, если ты еще купишь мне что-нибудь, я не возьму!

Тем не менее брал. Всегда журил Асю и всегда брал. И всякий раз на глаза Аси навертывались слезы, она шмыгала носом, тихонечко плакала, прижимала Фуада к своей пышной груди, целовала его то в одну щеку, то в другую, шептала:

— Миленький мой, родной, Фуадик! Да буду я твоей жертвой! Ты ведь тоже — мой ребенок! Я — дура, сумасшедшая, но, клянусь аллахом, я люблю тебя! Люблю, люблю…

Вначале, на заре их отношений, пылкая любовь Аси вскружила Фуаду голову, необоримая сила влекла его к ней. Но шли месяцы, годы, их встречи в ее комнатушке в Баилове становились все более спокойными, теряли первозданную прелесть, праздничность, превращались для Фуада в скучную необходимость; а после того, как в его жизни появилась Румийя, они, эти встречи, сделались для него своего рода душевной пыткой. Несмотря на это, Фуад почему-то не спешил рвать с Асей. Он считал: ей не следует ничего говорить до тех пор, пока Румийя не станет официально его невестой. Думал он и о том, что Ася может наделать много глупостей, узнав, что причина их разрыва — юная, красивая дочь Шовкю Шафизаде. Боялся, что Ася в гневе может потерять контроль над собой, начнет мстить ему. К счастью, он никогда не писал Асе ни писем, ни записок. Об их связи могли только догадываться. Но ведь догадки, предположения — не доказательства. Ася в припадке ревности могла обратиться в деканат. Фуад предусмотрел и этот вариант. В этом случае он пришел бы в кабинет своего «земляка» Зюльфугарова и поговорил бы с ним «как мужчина с мужчиной». Он сказал бы ему: «Зарубите у себя на носу: я женюсь на дочери Шовкю Шафизаде, если даже сегодня произойдет светопреставление! А когда я женюсь на ней, я руками моего тестя сведу счеты с каждым, кто делал мне неприятности, вставлял мне палки в колеса, портил мне кровь!» «Такие, как Зюльфугаров, — думал Фуад, — иного языка не понимают. Ясно, что Зюльфугаров испугается идти против меня». Он помнил слова Шовкю: «…но один Шовкю Шафизаде превратит в лепешку, раздавит сотню зюльфугаровых!»

И все-таки Фуаду совсем не хотелось скандала. «Не дай бог, не дай бог! — размышлял он. — Зачем мне скандал?! Я должен расстаться с Асей по-хорошему. Ведь она показала себя верным другом, преданной женщиной. Ася была мне опорой в трудные дни моей жизни. И кроме того… у нее все еще впереди. Встретит хорошего человека, снова создаст семью, будет счастлива. Тридцать четыре года — не так уж много!»

Да, очень ему не хотелось огорчать Асю, причинять ей боль. Их связывали четыре года! Шутка ли?! Столько воспоминаний! Но и приносить в жертву приятным воспоминаниям свое будущее он не собирался. Что было — то прошло! Настало время расставаться. Их дороги разошлись.

После продолжительного упорства, долгих кривляний, порядком потрепав Фуаду нервы, Румийя наконец дала согласие выйти за него замуж. Шовкю, узнав об этом, не стал возражать. Бильгейс-ханум была настроена решительно против.

— Нет, нет и нет! Фуад нам не пара! — твердила она. — Кто он такой?! Кто его родители?!

В конце концов и она смягчилась.

Четвертого января Курбан-киши и еще несколько человек, близких их семье, отправились сватами в дом Шовкю. В эту «делегацию», можно сказать, нахально пролез, затесался Зюльфугаров. Ему представился случай в первый (а может, и в последний) раз в жизни побывать в доме Шовкю Шафизаде, — мог ли он упустить такую возможность?

Шовкю встретил сватов крайне сдержанно, держал себя важно. Выслушал. Ответил:

— Хорошо, раз вы пришли, надо подумать. Мы здесь посоветуемся, потом дадим вам ответ. Приходите через неделю.

Короче говоря, Шовкю выпроводил сватов ни с чем.

Трудная это была неделя для Фуада: пожелтел, высох. Через неделю сваты опять явились в дом Шовкю. Он сказал:

— Ну что ж, я — ничего… Пусть будут счастливы.

Бильгейс-ханум подала всем по стакану сладкого чая. Зюльфугаров, обалдев от радости, начал греметь ложкой в стакане: мол, таков обычай, так положено.

Шовкю нахмурился, попросил:

— Ради бога, нельзя ли потише?.. Голова раскалывается…

Было десятое января. Фуад опять ничего не сказал Асе. В ту ночь он остался ночевать у нее. Думал: «До четырнадцатого — всего четыре дня. Четырнадцатого я все расскажу ей…» Фуад надеялся, что до четырнадцатого Ася ничего не узнает. Дело в том, что тринадцатого, в день Нового года по старому календарю, у Аси был день рождения, который они всегда отмечали особо. И Фуаду не хотелось, чтобы их последний праздник был омрачен неприятным известием.

Однако Ася узнала обо всем на следующий день, после того как Шовкю дал положительный ответ. Что тут началось! Слезы, угрозы, истерика, мольба… Она припомнила Фуаду все, даже то, что без денег печатала ему курсовые работы. Были случаи, когда Ася просила некоторых институтских преподавателей поставить Фуаду хорошие оценки на экзаменах, — вспомнила и это.

— Значит, пока ты учился в институте, тебе нужна была я! — кричала она. — А теперь, когда ты занят дипломной работой и будешь распределяться, тебе понадобился Шовкю Шафизаде, да?!

Удивительно, почему и тогда, и потом, всегда и везде, когда речь заходила о его женитьбе, непременно произносилось имя Шовкю Шафизаде, будто он, Фуад, женился не на его дочери, а на нем самом?!

— Пойми, я люблю Румийю, — пытался он втолковать Асе. — Я безумно люблю ее. Будь она дочерью не Шовкю Шафизаде, кого-нибудь другого, будь она дочерью слесаря, дворника, будь она круглой сиротой, я бы и тогда любил ее… Повторяю, я люблю ее безумно.

Ася продолжала бушевать:

— Что ты мне голову морочишь?! «Люблю безумно»! Какая там безумная любовь?! Ты же приходил ночевать ко мне! Обнимал меня! В ту ночь, когда твои сваты ходили к Шовкю, ты остался у меня! Забыл?!

Как он мог объяснить Асе, не обидев, не задев самолюбия, что дело вовсе не в Румийе? Как ему хотелось сказать, что их отношения не могут длиться бесконечно, что он не собирался на ней жениться. Ему — двадцать четыре, ей — тридцать четыре. Через десять лет ему будет тридцать четыре, ей — сорок четыре. Когда ему стукнет сорок, ей пойдет шестой десяток. Мужчина в сорок лет — в самом расцвете, а женщина в пятьдесят — это уже… все позади! Мог ли он сказать подобное Асе? Ясно, нет.

Потому он предложил: