Чакра Фролова

Фролов стал вспоминать, приходилось ли ему ранее принимать столь рискованные решения, и ничего не вспомнил. Может, и вправду только из-за малодушия. Ведь последствия любого поступка непредсказуемы. Каждый может оказаться фатальным. Но ведь тогда невозможно понять и природу поступка – хороший он или злой. Но ведь и несовершение поступка иногда поступок. И тоже неясно, какой.

– Послушай, Федор, – неожиданно обратился он к Никитину. – А является ли несовершение дурного поступка хорошим поступком?

– В каком смысле? – нахмурился Никитин, который терпеть не мог пустые философствования.

– В прямом. С точки зрения логики, скорее да. Ведь мы подразумеваем, что нам хотелось совершить что-то дурное, но мы удержались, так?

– Ну, – неуверенно промычал Никитин.

– Ну например, тебя страшно кто-то раздражает, и ты хочешь дать ему в глаз, но ты удерживаешься. То есть сдерживаешь нехороший порыв. Разве не благородно?

– Не знаю, – пожал плечами оператор, вспомнив, что когда-то очень хотел набить морду соседу по студенческому общежитию и всю жизнь жалел, что не набил.

– А с другой стороны, ну если по логике, несовершение хорошего поступка есть дурной поступок. Что, согласись, уже несколько глупо, однако в ситуации морального выбора естественно – ну например, ты знаешь, что твоему приятелю плохо, но тебе лень идти к нему, чтобы поддержать его морально.

– Да, – кивнул Никитин, пытаясь понять, к чему клонит Фролов.

– Поразительно! Но ведь в обоих случаях ты просто сидел и плевал в потолок, а умудрился совершить два поступка – дурной и добрый. При этом ничего не делая! Если не считать, конечно, ковыряния в носу. Что же выходит? Выходит, добро и зло может лежать вообще вне плоскости поступков, а исключительно в области абстрактного мышления – мог бы дать в морду, а не дал, мог бы помочь, а не помог. При моральном выборе сам факт несовершения чего-либо, ну или проще говоря, принятие позиции полной пассивности, может означать как добрый поступок, так и дурной. Причем это вопрос еще более спорный – мог бы убить, а всего лишь дал в морду – тоже сдержался, мог бы помочь деньгами, а помог всего лишь моральной поддержкой – пожадничал. Таким образом, плюс снова меняется на минус, а минус на плюс, а мы продолжаем сидеть и ковыряться в зубах, и ни-че-го не происходит. Кроме нашего умственного разглагольствования, в течение которого мы, как хамелеоны, меняем знаки качества, а сами ни хрена не делаем. Как же тогда понять, хорошие мы или плохие? А, Федор? Слушай, а может, я просто оправдываю свою пассивность?

Никитин задумался, мучительно соображая, что означает этот длинный и довольно невнятный монолог. Хотел спросить, но вместо этого почему-то сказал, поморщившись:

– Ну и вонища тут у тебя. Свиньи, козы… зоопарк целый.

– Что естественно, то не безобразно.

Никитин вдруг шкваркнул кулаком об доски так, что вздрогнул весь сарай.

– Ладно, Александр Георгиевич. Будь по-твоему. Неси лейтенанту, что хочешь. Но только потом сразу дуй ко мне.

После чего исчез, как и появился, – бесшумно и быстро. Только мелькнула над приставленной лестницей его голова с белесыми выгоревшими от солнца волосами. Фролов со стоном откинулся на солому. Никитин ни черта не понял. Ха! И правильно сделал. Что ему до моих душевных страданий? Вопрос, впрочем, в другом – что нести лейтенанту? Историю о чем?

Фролов поскреб ногтем по ржавой шляпке гвоздя и начал перебирать в памяти все свои отвергнутые заявки. Большинство были бы совершенно неинтересны среднестатистическому немцу, но что этому самому среднестатистическому немцу интересно, он не знал. Комедии, наверное. Но к комедиям у Фролова не было никакого таланта. Драму про раскулачивание? Но что поймет европеец в этой революционной каше? И тут в его памяти всплыл один полумистический сюжет, который был настолько «непроходным», что Фролов никогда его никому и не предлагал. Тем более что он был снова про дореволюционную жизнь. Его он написал под влиянием какого-то французского детективного романа, который прочел еще в детстве. Это был сюжет о том, как из города в небольшую деревню приезжает к бабушке и дедушке маленький мальчик, их внук. В один из жарких дней он идет на пруд купаться и тонет, запутавшись в оставленных рыболовных сетях. Его оплакивают и хоронят. Однако после смерти он вдруг начинает являться жителям деревни. Как бы немым укором. То вдруг ночью за чьим-то окном возникнет, то по улице пройдет, то мелькнет тенью в дубовой роще на опушке. И вот уже по деревне начинают ползти слухи, что, мол, это знамение. И что покойник будет являться им до тех пор, пока все жители не покаются в своих грехах. И начинается всеобщее покаяние: кто с кем поссорился, кто кого обидел, кто кому долг не отдал. И постепенно, шаг за шагом, выстраивается страшная цепочка из маленьких и больших грехов, которая, собираясь в одну малоприглядную мозаику, объясняет гибель мальчика. Кто-то собирался пойти в то же время на пруд, но не пошел, потому что, ревнуя жену, остался дома. Кто-то пожадничал и не дал денег в долг соседу, а тот пошел за деньгами к другому соседу и всю ночь пил водку, забыв про рыболовную снасть. А рыбу он ловил обычно в другом месте, но туда его не пускали те, чей участок прилегал к пруду, и они считали, что рыбак крадет их рыбу, хотя сами ловлей не занимались. При этом участок они приобрели, споив бывшего владельца, который за бутылку водки душу мог заложить. А пить он начал, потому что от него ушла жена. А ушла она к соблазнившему ее богатому мельнику, который, кстати, нещадно обдирал односельчан, пользуясь тем, что до ближайшей мельницы было слишком далеко. И так далее. В итоге потрясенные собственной душевной убогостью и косвенной виной в гибели мальчика, жители просят друг у друга прощения и всячески каются. При этом, конечно, всплывают такие детали и факты, что распадаются счастливые семьи, а некоторые жители собирают вещи, чтобы уехать, потому что теперь на них будут вечно косо смотреть. Однако сразу после всеобщего покаяния они узнают, что в соседней губернии поймали душегуба, который, среди прочих убийств, признал за собой и убийство некоего маленького мальчика, которого он задушил в дубовой чаще, а потом выкинул труп в пруд, прямо в рыболовную снасть. Душегуба везут на следственный эксперимент в эту деревню, где жители, обезумев от ненависти к убийце, а на самом деле подавляя таким образом ненависть к самим себе, забивают убийцу камнями и палками. После чего, довольные и умиротворенные, расходятся по домам.

Этот сюжет давно вертелся у Фролова в голове, и за это время успел обрасти кучей подробных мелочей. Набросать его на листке бумаги не составило бы никакого труда. Оставался, конечно, вопрос – понравится ли это Фляйшауэру, но, с другой стороны, сюжет был бы понятен в любой стране, тем более если усилить мистический налет, который так любят немцы.

Ощутив прилив вдохновения, Фролов быстро спустился по лестнице со своего насеста. Затем рванул к машине, достал из бардачка заранее припасенные карандаш и бумагу, а после устроился на крыльце Гаврилиного дома. Тузик и Валет настороженно обнюхали Фролова, но после, видимо, успокоенные знакомым запахом соломы и хлева, улеглись рядом. Гаврила несколько раз прошел мимо, тревожно поглядывая на строчащего режиссера.

– Что пишешь? – не выдержал он, наконец.

– Так, – скривил рот Фролов, – одна идейка в голову пришла.

– Не донос?

– За что ж мне на тебя донос писать? – удивился Фролов.

– Ну мало ли, – почесал затылок Гаврила. – Как власть новая приходит, так завсегда доносы все начинают строчить. Справедливости ищут. Такой порядок. Когда Жданько приходил, писали. Когда за ним большевики пришли, тоже писали…

– Да не донос, не донос, – отмахнулся Фролов. – Для фильма сценарий.

Гаврила ничего не понял, но вида не подал.

– Ну, главное, чтоб не донос. А то жена одна останется. Ей-то одной за хозяйством тяжело следить будет.

– Я понял, Гаврила.

– Нет, не то, чтоб я против доносов. У нас, когда Жданько стоял, тут все к нему ходили друг на дружку жаловаться. Так заведено. И потом эти, которые за ним гнались…

– Ну я же сказал, что не собираюсь на тебя жаловаться, – ответил Фролов уже слегка раздраженно.

– Ты, ежели хочешь пожаловаться, ты лучше мне прямо скажи. Я ж не в обиде. Подумаю, покумекаю…

«Дались тебе эти доносы», – мысленно чертыхнулся Фролов, но вслух ничего не сказал – авось Гаврила сам уйдет. И тот действительно ушел в дом. При этом как-то демонстративно тяжело кряхтя и качая головой. Через минуту в дверях показалась Ольга.

– Добрый день, Александр Георгиевич, – притворно вежливо поздоровалась она.

– День добрый, Оля, – кивнул, не поднимая головы, Фролов.

– Вы только все там по справедливости пишите, – сказала она после паузы. – Без напраслины.

Фролов едва не застонал.

– Откуда вы знаете, что я пишу? – спросил он, тихо скрипнув зубами.

– Так я ж потому и говорю, что не знаю.

Фролов не выдержал и сунул ей под нос листок.

– Читайте.

– Ой, – испуганно замахала Ольга руками. – Я ж безграмотная.

– Тогда я вам сам прочитаю, – решительно сказал Фролов. – Здесь написано, что в деревню приехал мальчик и утонул, запутавшись в рыболовных сетях.

Ольга побледнела так, словно из нее в одно мгновение выкачали всю кровь.

– Ну, а мы тут при чем?! – всплеснула она руками. – Ей-богу, Александр Георгиевич. Мы ж ни сном ни духом.

– Вы вообще ни при чем. Это я придумал. Из головы.

И Фролов для убедительности постучал себя карандашом по лбу.

– Вот те раз! – сделала круглые глаза Ольга. – А еще говорите, что без напраслины! Зачем же вы выдумываете? Нехорошо это, Александр Георгиевич. И обидно как-то… Мы-то к вам со всей душой.

– О господи, – застонал Фролов, понимая, что придется разъяснить все доходчивым языком. – Это искусство! Понимаете? Я сюжет придумал. Историю. Не про вас. И не про вашу деревню. А вообще.