Чао, Вьетнам
Шрифт:
Терро кивнул.
– Какими силами мы располагаем на данный момент?
– Я организую оперативную группу из крейсера и четырех шлюпов. Думаю, мы способны полностью уничтожить флот противника, мой адмирал.
– Отлично! Одновременно мы начнем мощное контрнаступление на суше.
Но французское контрнаступление на суше в тот раз захлебнулось и утонуло в шквальном артиллерийском огне.
Внимательно наблюдавшая за конфликтом Япония тут же поставила обеим сторонам ультиматум о немедленном прекращении боевых действий. Скрепя сердце и стиснув зубы, паладин расового превосходства Деку подписал соглашение об уступке спорных территорий в пользу Сиама. Генерал Накамура, лицемерно выражавший на церемонии примирения сожаление о «досадном недоразумении при Лангшоне» от имени микадо, буквально продиктовал сторонам условия заключения мира, после чего телеграфировал в Токио, что дорога на Индию открыта. Заручившись верноподданническими заверениями в союзничестве уже произведенного в фельдмаршалы Пибуна, он действительно обеспечил Японии беспрепятственный путь по бирманской железной дороге в сторону Малайзии и главных жемчужин британской и нидерландской колониальных корон Индии, Малайзии
В декабре, уничтожив на Гавайях восемь американских крейсеров, половину ударной силы военно-морского флота США, а также базу ВВС США в Маниле –
другой американской колонии, Япония развязала себе руки для полномасштабной агрессии по всему Восточному полушарию.
Адмирал Деку по приказу маршала Петэна предоставил японским войскам коридор для беспрепятственного прохода и базирования в Индокитае в обмен на возможность сохранять видимость власти Вишистского режима. Так расовому тамплиеру пришлось превратиться в марионетку в безжалостных руках Накамуры и Хирохито. Французский Индокитай стал не только перевалочной базой для победоносных императорских войск, но и обязался снабжать Японию рисом, маисом, каучуком, углем и другими полезными ископаемыми в обмен на текстиль и промышленную продукцию.
Дождь уже пятые сутки стучал по густому покрову ползучих, хватких лиан с их клейкой листвой, по естественному широковетвистому навесу мангровых деревьев над землянкой Хошимина. Товарищи, отбывшие на встречу с гоминьдановскими генералами в Гуанси, запаздывали. Он лично выдал им пятьсот долларов, полученных от Коминтерна из Москвы, на банкет с китайскими генералами. В этом его убедил товарищ Хоанг, доказывавший, что после такого банкета «нас будут больше уважать, и мы добьемся большей помощи». Хошимин с непонятной ему самому тоской думал о том, как же давно он не видел своего друга Аня, этого искреннего романтика революции. Он вспоминал споры, длившиеся до рассвета в Латинском квартале, которые прерывались внезапно охватывавшими их приступами безудержного веселья, когда молодая кровь брала верх над политической риторикой и они начинали куролесить по всей столице.
Последнее, что Хошимин слышал о своем товарище: Ань обрил голову на манер буддийского монаха, оделся в традиционное черное рубище крестьянина и странствует по отрезанным от колониальной цивилизации деревушкам Долины Джонок, добывает пропитание своим трудом и пытается пропагандировать анархистские идеи в селах простому народу. Сам Хошимин уже не первый год обретался в густых чащах Юннани [28] – он был командирован сюда из Москвы комиссаром Восьмой армии. В год Тигра отбыл он из далекой Алма-Аты, чтобы через безжизненные пески Гоби, обширные незаселенные пустоши Синьцзяна и зеленые нагорья Сычуани добраться сюда, к партизанским базам Южного Китая. В последние несколько месяцев в приграничные с Тонкином провинции Китая шли потоки вьетнамцев, горевших желанием бороться против фашизма. Гоминьдановцы [29] , чьи руки были по локоть в крови рабочих, бастовавших в Шанхае и Кантоне чуть больше десятка лет назад, заключили немыслимый до того альянс с китайскими коммунистами, так называемый Второй Объединенный фронт. Они вынуждены были пойти на это во второй раз перед лицом несокрушимого врага с далеких островов, уже оккупировавшего всю Азию. Теперь они все чаще обращали свои взоры на Индокитай. Если японцы довольно успешно вербовали себе там последователей из числа реакционеров, националистов и приверженцев эзотерических религиозных сект, вроде Каодай или Хоахао [30] , то Гоминьдан стремился максимально использовать в своих целях ресурс антияпонского сопротивления.
28
Юннань, Синьцзян, Сычуань – регионы Китая.
29
Гоминьдан – политическая партия китайских националистов, в настоящее время правящая партия на Тайване.
30
Каодай, Хоахао – появившиеся в начале XX века вьетнамские религиозные секты буддийского толка.
Хошимин, как революционер, прошедший большевистскую кадровую школу в Москве, знал, что все, что требуется этим массам, – это направляющая их стальная рука. С наивными мечтаниями товарища Аня можно было веками и даже тысячелетиями ожидать великого массового движения, наподобие «желтых повязок» [31] , тайпинов или тэйшонов [32] , способного на прыжок в небеса, в народную утопию. «Нет, – думал Хошимин. – Мы пойдем другим путем. Колоссальной силе машины японского милитаризма, во всем схожей с железом и сталью, можно противопоставить только железную дисциплину и стальную организацию большевистской партии».
31
«Желтые повязки» – повстанческое народное движение даосов в Китае (184–204), свергнувшее династию Хань.
32
Тэйшоны – повстанческое народное движение во Вьетнаме (1770–1782) против феодальных кланов Чинь и Нгуен.
Хошимин хорошо знал историю своего народа и очень гордился ею. «Монголо-татары подчинили себе просторы Евразии, надели ярмо на Русь и Китай, привели в ужас Японию, спасшуюся чудом, благодаря вмеша тельству божественного
ветра „камикадзе“. И именно мы, вьетнамцы, стали единственными, кто нанес военное поражение их ужасной орде, причем неоднократно, трижды. Хитрость, решительность, сплоченность. Иначе каждый будет думать только о себе, и мы навсегда останемся в рабстве». Подобные размышления неминуемо приводили Хошимина к моральной поддержке сталинских процессов тридцать седьмого года и директив о политическом искоренении троцкизма. По доходившим из далекой Кошиншины сведениям, троцкисты и анархисты продолжали свою отчаянную, безумную и дерзкую борьбу в подполье Сайгона. Но эти элементы следовало выкорчевать, как это делал товарищ Сталин. «Когда-нибудь народы поймут эту оправданную жестокость. Без этой кристально-чистой, алмазно-твердой, совершенной воли, без этого безжалостного отсечения сомневающихся и попутчиков мы никогда не сможем стать сильнее, чем наш чудовищный враг, мы никогда не выстроим партию как единый, целостный, могучий организм. Партия – это организм, состоящий из множества взаимосвязанных между собой клеток, причем связанных нерасторжимо, пусть даже связью на данном этапе может быть только тотальный террор. Террор – это лишь инструмент власти, а власть – это инструмент революции. Моей революции, такой, какой ее вижу я, народный вождь. В том, что я народный вождь, не сомневаюсь ни я сам, ни мои последователи, ни Москва. Народ пока еще не знает об этом, и поэтому мне так сильно нужна власть. Без власти все эти теории, весь этот гуманизм, коммунизм, марксизм – ничто, пища для досужих игр интеллектуалов».Не мог Хошимин согласиться и с основателем итальянской компартии Амадео Бордигой, с которым встречался на V конгрессе Коминтерна. Бордига проводил знак равенства между фашизмом и демократией и поэтому отвергал тактику создания рабочих правительств, народных фронтов и вообще любой политической, парламентской деятельности. Он выступал за мировую революцию рабочего класса во главе с мировой же коммунистической партией, в которую должен трансформироваться Коминтерн. Хошимин в этом вопросе опять же отдавал предпочтение линии Зиновьева – Сталина. Он уже решил для себя, что будет пользоваться любыми альянсами – с демократами, националистами, голлистами, китайцами, американцами, хоть с самим чертом, но он непременно добьется обретения национального суверенитета, а затем и конституционной и международной легитимации своей личной власти. Подход товарища Бордиги к освобождению пролетариата при всей своей искренности требовал тысяч лет ожидания, а таким количеством времени Хошимин не располагал. Он внесет свой вклад в построение социализма тем, что возьмет власть в свои руки, как бы она ни называлась – диктатурой пролетариата или демократической республикой.
У входа в землянку что-то зашуршало, затем внутрь просунулась голова товарища Фам ван Донга. Он усиленно щурил глаза, пытаясь отыскать во тьме силуэт своего вождя. Быстро привыкнув к темноте, он разглядел Хошимина и пробрался в землянку. Фам ван Донг не мог скрыть своей радости:
– Гоминьдан согласен признать нашу организацию, Вьетминь, в качестве лидера Сопротивления и революции, если мы вступим во Вьетнамскую революционную лигу, где нам отводится большинство руководящих постов. Китайские генералы ссылаются на завет Сунь Ятсена о долге помогать угнетенным народам и готовы оказывать материальную и военную поддержку на определенных условиях. Эти условия оговорены в проекте резолюции, которую вам, дорогой товарищ Хо, предлагается подписать и издать для всенародного движения от своего имени.
Фам бережно вытащил из-за пазухи сложенный вчетверо листок и, склонив голову в почтительном поклоне, двумя руками протянул его Хошимину. Тот, чиркнув спичкой, зажег керосиновую лампу и начал внимательно вчитываться в строчки, специально для него составленные на вьетнамской латинице:
«Возможно, китайским войскам придется перейти границы нашей страны в целях ведения боевых действий против Японии; наша тактика заключается во временном альянсе с китайскими войсками, направленном против Японии и Франции и основанном на принципе взаимопомощи между равными».
– Мишель, держи расчет! – Это сосед Ви тяжело поднялся с кушетки.
Когда я подскочил к нему, он всучил мне смятую банкноту и тяжело заковылял к выходу. Двадцать пять лет, молодой еще парень, а уже пристрастился к курению опиума. На пороге он, словно вспомнив о чем-то, обернулся и швырнул мне монетку на чай. Но как только дверь затворилась, снаружи взревел мощный мотор. Я быстро выбежал на улицу, как раз чтобы успеть увидеть, как Ви, нависнув левым коленом над землей, на всей скорости совершает лихой поворот налево с улицы Массиж в сторону рынка Бен Тхань на своей «Яве». Мотоцикл у него просто дивный, доставленный прямиком из Чехословакии, и чего бы я только не отдал, чтобы прокатиться на таком! Когда Ви начал гонять под нашими окнами, даже дядя Нам пробудился на пару минут от своей спячки и выбрался на балкон, чтобы поглазеть на «Яву». Одурманенный парами опиума молодой сосед просто преображался на мотоцикле. Он становился настоящим лихачом. Дядя Нам тогда выписал себе из Франции «Пежо-402», да еще и нанял шофера, чтобы не ударить лицом в грязь перед соседями. Теперь, чтобы хоть как-то использовать свой автомобиль, дядя Нам стал выезжать вместе со своей компаньонкой тетей Фын по вечерам на рю Катина – пропустить аперитив-другой.
Как-то раз мы с Софи и Рене отправились с ними. Мы сидели за столиком на открытой террасе у Оперного театра. Несмотря на оживленную атмосферу, щебет кокоток, остроты денди и целый парад европейских мод, дядя с подругой целый час клевали носами перед своими полными стаканами с пастисом, вяло здороваясь со знакомыми, чуть ли не засыпая на ходу и постоянно почесываясь. Казалось, что их нещадно терзал какой-то сильный вид крапивницы. Потом они просто упали со стульев. То есть сначала соскользнула на землю тетя Фын, и дядя Нам ее поднял, усадил на плетеное кресло, а через некоторое время он сам начал потихоньку крениться вбок и вскоре рухнул на пол прямо с зажженной сигаретой во рту. Фын хихикнула и вновь погрузилась в изучение своего мутного, клубящегося аперитива. Мы с Софи бросились поднимать дядю. Рене побежал за шофером. Вот так и прогулялись. Хорошо хоть, успели доесть наше мороженое. Зато в гараж под домом мы вернулись с помпой, шофер поминутно нажимал на клаксон, и все жильцы соседних домов так и повысыпали на балконы.