Чарусские лесорубы

— Пойми, Чибисов, он наш, как и все. Он завербовался к нам, и мы должны помочь ему стать порядочным рабочим. Никто не придет воспитывать наших людей, никто не пришлет нам готовых, вполне сознательных строителей коммунизма. Они воспитываются там, где живут, где работают. И нам с тобой это надо твердо помнить.

В кабинет вошла взволнованная женщина, в глазах — испуг.

— Евгений Тарасыч, айдате-ко, айдате-ко, посмотрите, что опять делает Богданов! — сказала она, еле переводя дыхание.

— Что опять там? — спросил Чибисов, напружинившись, словно приготовился к прыжку. Кинул торжествующий взгляд на Зырянова, будто хотел сказать: «Вот, полюбуйтесь!»

— Опять буянит, — сказала женщина, — опять разозлился, всех перепугал, половицы в доме топором рубит.

— Идем! — сказал Зырянов Чибисову и кинулся к двери.

Возле новостроящегося дома, сбившись в кучу, стояли печники и подсобные рабочие. Члены бригады Богданова сидели на бревнах, а сам Богданов был внутри дома; оттуда слышались ругань и частые удары топором по дереву.

— В чем тут дело? — спросил Зырянов.

Шишигин, сидевший крайним на бревне, сплюнул под ноги, потом сказал, задирая вверх бороденку и глядя на Зырянова из-под руки:

— Вишь, какое дело-то: нам тесу полового не хватило, всего оставалось положить три доски. Богданов-то мне и говорит: «Валяй, Шишигин, за десятником». Я швырк туда-сюда, нашел десятника вон на том крайнем доме, веду к Богданову. Спервоначалу Богданов на него только прикрикнул — дескать, чего не везешь доски с лесопилки? Десятник начал вывертываться: мол, лошади не было, то, се. Богданов на него топнул, покрепче выругался и спрашивает: «Когда доски будут?» Десятник и говорит: «Сейчас будут». А Богданов говорит: «Стану ждать двадцать минут». Сам на часы посмотрел. Десятник ушел, а Богданов обрезки досок наложил стопочкой и сел. Сидит. Мы все сидим. В сторонке печники свое дело делают. Прошло порядочно времени. Богданов на часы опять поглядел, опять спрятал. Сидит. Мы сидим. Смотрю, глазами начал поводить из стороны в сторону. Ну, думаю, быть беде! А тесу все нет. Сидел так, сидел, опять на часы поглядел. Встал, плечами этак шевельнул, а глаза у него уже совсем дикие стали, повел ими вокруг, как бык, которого к бойне волокут, потом схватил топор и давай пластать по обрезкам, на которых сидел. Рубит и ругается, рубит и ругается; потом половицу начал щепать. Бабы, работавшие с печниками, завизжали, закричали — и бежать вон, печники за ними, мы за печниками, чуть не давим друг дружку в дверях. Уж больно страшный Богданов стал… Ишь, что делает, в самую ражь вошел.

Чибисов, задержавшийся возле печников, пошел было в дом.

— Начальник, не ходи, не ходи! — крикнул ему Шишигин. — Не ходи, убьет он тебя.

— Постой, Евгений Тарасович! — крикнул в свою очередь Зырянов.

Чибисов остановился. Зырянов подошел к нему, что-то сказал, начальник лесопункта возвратился к печникам.

Замполит сам пошел в дом. Богданов исступленно, с придыханием, вырывающимся с хрипом, рубил настланную половицу, кромсая ее с правого и левого плеча. Он был страшен, взлохмачен, на висках вздулись синие жилки.

— Богданов! — крикнул ему Зырянов. — Ты что делаешь?

Ему ответило только эхо, плеснувшееся в пустых голых стенах.

— Харитон Клавдиевич, Харитон Клавдиевич!

Богданов вдруг остановился, медленно повернулся к Зырянову.

— Харитон Клавдиевич!

— А, — отозвался Богданов.

Топор выпал из его рук, он стоял бледный, растерянный, потный.

— Ты что же делаешь, Харитон Клавдиевич? У тебя что? Буйное помешательство? Хочешь, чтобы на тебя смирительную рубашку надели? Смотри, что ты наделал.

Богданов огляделся вокруг. Возле него были расколотые обрезки, изрубленная половица. За плечом у замполита толпились рабочие.

— Опять меня из терпенья вывели, — тихо сказал он Зырянову, вытирая рукавом пот, катившийся с лица. — Когда меня рассердят, я становлюсь сам не свой, рассудок темнеет. Мне врач говорил, что нисколько нельзя волноваться, а я сдержаться не могу. Ой, как колотится сердце!

Он приложил ладонь к груди.

— На солнышко мне надо, на ветерок. Там меня обдует.

Он медленно направился к выходу, пошатываясь из стороны в сторону.

В это время к дому подошла подвода с тесом.

Опираясь рукой о косяк, Богданов дал знак своей бригаде. Люди кинулись к доскам, а сам он прошел на бревна, расстегнул ворот рубахи, облизнул сухие губы.

— Как бы мне попить.

Чибисов подошел к Зырянову и сказал:

— Видишь, как притворяется? Я на это дело составлю акт, передам в суд.

— Не горячись, Чибисов, не горячись! — спокойно сказал замполит. — У человека действительно нервы не в порядке. От суда не будет пользы ни Богданову, ни государству. Испорченную половицу ты ему поставь в счет. А я еще поговорю с ним, как придет в себя.

15

На Водораздельный хребет собралась большая и шумная ватага с корзинками, чайниками, котелками, котомками. Впереди шел Кирьян Кукаркин: короткий, широкоплечий, кривоногий и грузный. На спине у него был холщовый заплатанный мешок, в котором ясно обозначалась буханка хлеба; на плече — ржавая берданка с длинным стволом. За Кукаркиным шел комсорг Яков Мохов со своей высокой белокурой девушкой, за плечом у него, на ремне, висела гармонь с красными мехами. За ним, чуть поодаль, Зырянов и Лиза. Остальные парни и девушки из Новинки и Сотого квартала, сбившись в кучу, догоняли и перегоняли друг друга, стараясь не отстать от Кукаркина, который, не оглядываясь, шагал довольно быстро, потрескивая сучками, попадавшими под ноги.

Сразу от Новинки дорожка поднималась в гору, потом спускалась к речке Ульве, бурлившей между камней. Лес вдоль реки по обе стороны был вырублен, на берегах лежали бревна и длинные поленницы свежих дров, предназначенных к весеннему лесосплаву будущего года. Кукаркин подошел к воде — она была ключевая, светлая, как стекло, — напился пригоршнями, обтер губы рукавом пиджака и крикнул столпившимся на берегу парням и девушкам:

— Пейте, кто хочет. Дальше воды не будет до самого хребта.

Он был выбрит и, несмотря на свои сорок пять лет, казался довольно молодым; брови темно-рыжие, густые, сросшиеся у переносья; нос прямой, широкий, с подвижными раздувающимися ноздрями; губы сочные, будто смоченные малиновым сиропом; глаза то ясные, открытые, то жесткие, колючие, запрятанные за узкие щелочки.

Когда люди спустились к воде, он предупредил:

— Много не пейте, вода холодная, горло перехватит.

— А мне совсем нельзя пить, — заявила Торокина, подходя к нему. — Я уже вспотела.

— Тебе совсем бы не надо ходить, ты на полдороге раскиснешь, — сказал он, разглядывая раскрасневшуюся Паню.

— Ты прытко-то не ходи, — обратилась она к проводнику, — я с тобой пойду, за тебя буду держаться.

— Разве у тебя кавалера нет?

— Моего Гришку в военкомат вызвали.

— Вот беда-то, а идти в парму страсть охота?.. Иди уж одна, девушка, я тебе не поводырь.

За речкой Ульвой начался постепенный подъем на хребет. Дорожка здесь была еле заметной, а потом и совсем затерялась в густом высоком ельнике.

Солнце начинало садиться за Новинской горой. Вершинки елей окрасились в густой багряный цвет, а внизу стало синё, сумрачно и тихо: верховой ветерок, проносившийся над лесом, сюда не проникал. Кукаркин по-прежнему шел быстро, уверенно, лавируя между деревьями; парни и девушки еле успевали за ним, шли цепочкой, последние отстали где-то далеко.