Чарусские лесорубы

«Полно, не ошиблась ли я, подумав нехорошее про этих людей, — мелькнула у Цветковой мысль. — С какой это стати пойдут они на пакость, на воровство, когда они сыты, одеты, спят на мягких и чистых постелях?»

Она подошла к кровати Богданова. Он спал на спине со скрещенными на груди руками. Дышал плавно и глубоко. И когда у него закрыты глаза — он совсем не страшный, человек как человек, как все.

Она долго стояла возле него, смотрела, следила, не притворяется ли он. Ничто не говорило о притворстве.

Наконец, он открыл глаза и тихо, почти ласково спросил:

— Ты что, Цветкова?

У нее снова брызнули слезы, задрожали губы. Она вытянула вперед руку с котелком, тряпкой, куском хлеба.

— Козу украли.

Его тело вдруг напружинилось, он моментально спустил на пол босые ноги, сел на кровати, обвел суровым взглядом все койки.

— Когда исчезла коза? — спросил.

— Сегодня ночью.

— Ну, ладно, иди.

И как-то зловеще, с натугой, кашлянул.

Когда Цветкова ушла, он подошел к кровати Григория Синько и сдернул одеяло. На ней лежали дрова. Он снова закрыл их. Быстро оделся и вышел на улицу. По пожарной лестнице поднялся на чердак и в слуховое окно начал осматривать окрестности. Кругом сплошной стеной стояли леса, синей волной прибивавшие к Водораздельному хребту, к его серым россыпям камней. Утро было тихое, теплое, солнечное. В вершине Слюдяного ключа, сбегавшего с подошвы гор, Богданов заметил над ельником еле приметную струйку дыма, чем-то похожую на березку; пошевелил скулами, так что скрипнули зубы, спустился с высокого чердака, пересек поселок и исчез в лесу.

…Замполит Зырянов застал Цветкову в слезах. Она лежала на своей кровати ничком и рыдала. На столике возле кровати стоял пустой жестяной котелок, лежали тряпка и кусок хлеба.

— Дарья Семеновна! — потрогал он женщину за плечо. — Что случилось? Почему вы плачете?

Она поднялась ему навстречу, взяла тряпку со стола и утерла глаза.

— Кто вас обидел?

Успокоившись, она сказала:

— Не знаю на кого и подумать. Сначала курочки-молодки исчезли, а сегодня — коза, Зинка. Она ведь у меня по три литра давала, которая корова по стольку не дает. Как я за ней ухаживала, берегла!

Она начала рассказывать про Зинку: как принесла ее маленькой, как растила, да какая она была резвая, запрыгивала на табуретки, на кровать, бегала за ней в контору, в магазин. А теперь вот Зинки не стало…

Зырянов утешил, как мог, уборщицу, пообещал ей от дирекции леспромхоза выдать ссуду на приобретение козы, потом спросил:

— Может, вас перевести в другое общежитие, где поспокойнее? Трудно вам с этим народом?

— Так-то они ничего, — сказала Цветкова, — слушаются меня и не озоруют. Этот, угрюмый-то, баловаться им не дает. Они его боятся. И в помещении не сорят, чисто живут. Дежурных своих назначают. Кто знает, что это за народ. Может, и не они пакостят, а на них думают. Бывает, заведется паршивая овца в стаде, тень на все стадо падает.

— Ну, смотрите, Дарья Семеновна, вам виднее. Если трудно с ними — переведем в женское общежитие.

Цветкова замахала руками.

— Ой, нет! С нашим братом, женщинами, бывает иной раз еще труднее. Есть такие своебышные, неряхи. Да начнут еще к себе мужиков привечать… Нет, нет, лучше уж останусь здесь. Привыкну, смирюсь.

— А по вечерам жильцы чем занимаются? — помолчав, спросил Зырянов.

— Известно, чем: собьются в кучу, сидят, зубы скалят, ржут. А тут на днях было в карты начали играть: сперва в дурака, а потом, смотрю, деньги на кону появились. Я, конечно, предупредила. Они сгребли карты в кучу, разошлись. А через некоторое время опять за печкой сбились, снова за то же. Я рассердилась и отобрала карты. Они ходили за мной, уговаривали, а я так и не отдала им колоду. Лежит у меня в тумбочке. Хотела спросить вас, что с ней делать?

— Ну, пусть пока лежит… Дарья Семеновна!

В голосе замполита Цветкова уловила сухую, жесткую нотку. Поняла: с чем-то серьезным пришел к ней Зырянов. Даже как-то тревожно стало от его пристального взгляда.

— Мы вас недавно в кандидаты партии приняли. Знаете, к чему обязывает вас это? Говорил я с парторгом Березиным. Вы не несете никаких партийных поручений. Как же это так?

— Мне никто ничего не сказал.

— Вам не сказали, и вы молчите.

— А что мне делать?

— Работы у нас, Дарья Семеновна, навалом. Попытайтесь-ка читать рабочим газеты, журналы, беседовать с ними.

— Захотят ли они меня слушать?

— Кто не захочет — пусть не слушает. Найдутся, которые и послушают. А то, что же это, Дарья Семеновна, получается? У нас тут тоже фронт. А у вас, Дарья Семеновна, передовая позиция.

— Что я сделаю тут — уборщица.

— Не прибедняйтесь. Вы должны хорошо узнать своих людей, к каждому сердцу подобрать ключик. Особенно — к сердцу Харитона Богданова. Сам он легко подбирает ключи к людям, а мы к нему никак не подберем; он грубый, самолюбивый, к нему не знаешь, с какой стороны подступиться. А ведь он тоже человек. Зачем-то живет, о чем-то мыслит, чем-то интересуется.

— Он и не разговаривает ни с кем.

— Воспитывать надо человека. Никто с ним не работал, не обращал на него внимания, вот он и оказался нелюдимкой.

Внезапно открылась дверь, через порог каморки с ношей за плечом шагнул Богданов. Он принес красно-бурую шкуру козы и кинул среди пола. Из нее вывалились куски мяса, козья голова и ноги.

Ни слова не сказав, ни на кого не глянув, он повернулся и пошел к выходу.

— Богданов, что это? — крикнул ему Зырянов.

— Гляди, чего! — буркнул тот и хлопнул дверью.

Цветкова упала на кровать и снова зарыдала.

С полотенцем в руке, без рубахи Богданов прошел к многососковому умывальнику, стоявшему в стороне от дома, под сосной. Все его тело расписано всевозможными рисунками и символами: змеями, орлами, кошкой, бегущей за мышью, а на груди, точно огромный медальон, нарисовано сердце, а в нем голова красавицы с распущенными волосами.

— Мне с вами надо поговорить, Богданов, — сказал Зырянов, когда тот возвращался от умывальника.

— О чем нам разговаривать? — буркнул Богданов. И прошел мимо.

Когда все ушли на работу и общежитие опустело, вернулся Синько, опухший, со страшными кровоподтеками под глазами.

Потом, когда его спрашивали, что с ним, он говорил, что ходил на Водораздельный хребет за малиной, упал со скалы и расшибся.

5

Было уже совсем темно, когда Зырянов вышел из дома парторга Фетиса Федоровича Березина.

В общежитиях горели яркие электрические огни. Лесная прохлада, днем таившаяся вокруг поселка, теперь овладела его пустынными улицами.

Поеживаясь от холодка и сырости, Борис Лаврович шел в ночную темноту, в сторону от больших домов, где на отшибе одиноко стоял старый приземистый барак.

На завалинке у неосвещенного барака, под высоким таежным небом, забрызганным серебристыми бусинками, сидели щека к щеке парень с девушкой. И когда под ногой у Зырянова хрустнул сучок, влюбленные отстранились друг от друга и стали всматриваться в темноту.

— Это жилец из квартиры приезжих, — сказала девушка и, успокоенная, снова прижалась к парню.