Чары Шанхая

— Слышишь что-нибудь? — спросила она, но я различал лишь собственное взволнованное сопение. — Что с тобой, дуралей, ты, никак, чихнуть собрался?

— Мне кажется, я что-то слышу там, внутри, только не знаю, что это…

— Есть шум или нет? Положи голову пониже, вот сюда… Говорят, это как свист. Слышишь?

— Свист?

Наконец я уловил, как бьется ее сердце. Свое я тоже слышал вполне отчетливо.

— Ты говоришь, это как свист?

— Да, именно так я говорю. Ты что, оглох?

— Я что-то слышу… но на свист не похоже. Сейчас, подожди минутку…

— Точно тебе говорю, свист. Прижми ухо покрепче, дурень. Ну как, слышно? — Она чуть передвинула мою одурманенную голову и прижала ее покрепче к груди, которая обжигала меня, словно лед. — Что с тобой, у тебя вата в ушах или ты глухой, как тетерев?

Горячая волна захлестнула мое лицо, и мной овладело растущее беспокойство, словно сквозь высокую грудь Сусаны разрушенное легкое передавало мне свой болезненный жар и дремлющую в нем грозную болезнь. Моя щека касалась ее нежной упругой груди, плотного соска, и я закрыл глаза, однако Сусана, казалось, была занята совсем другими мыслями, она не отстранялась и не отталкивала мою горячую голову, но тон ее был холоден и резок.

— Что-нибудь различаешь? Ну-ка, прислушайся. А здесь? — Ее руки снова передвинули мою голову, и сосок, с каждой минутой все более напряженный, по-прежнему покалывал мне щеку сквозь тонкую ткань сорочки. — Теперь слышишь? А сейчас? А здесь?…

— Что-то слышу, но не очень отчетливо…

Я опять засопел.

— Ты что, уснул? — Она взяла мою руку и прижала ее к своему лбу. — Чувствуешь, какая температура? Черт, опять поднимается… Ну как, все еще ничего не слышишь?

— Сейчас, кажется, слышу. Подожди-ка…

— Хватит, иди теперь горло прополощи!

Она резко оттолкнула мою голову и, заметив мое раскрасневшееся лицо и возбужденный блеск в глазах, расхохоталась, притянула к себе плюшевого кота, повернулась ко мне спиной и включила приемник.

Потом она привстала, поправила постель и разгладила простыню, а я уселся обратно за стол.

— Послушай, Даниэль, — сказала она через некоторое время, уже лежа в кровати. — Знаешь, что я думаю?

— Что?

— Там, на другом рисунке — на хорошем — ты должен меня нарисовать в таком же платье, как у Чень Цзин. Мы сделаем отцу сюрприз… В красивом облегающем платье с разрезами на юбке. Я хочу, чтобы ты нарисовал, как я лежу, закрыв глаза, вот так, смотри… Ты слушаешь меня, дурачок? До чего ж ты странный мальчик!

— Прости… А какого цвета оно должно быть?

— Зеленого, — ответила она. — Или лучше черного, из натурального шелка… Нет, зеленого, только зеленого. Без рукавов и с высоким воротничком-стойкой. А что ты думаешь? Ты меня слушаешь или нет?

Я по-прежнему ощущал на щеке восхитительно-нежную упругость ее груди и не мог, не хотел думать ни о чем другом. Сусана и не настаивала, размышляя о чем-то своем, а чуть позже мне показалась, что она задремала, обхватив руками кота, однако вскоре я заметил, что глаза у нее приоткрыты и она насмешливо меня рассматривает из-под одеяла.

Когда стало теплее, Форкат перестал топить плиту, хотя на ней по-прежнему дымилась кастрюля с эвкалиптовым отваром, который он готовил на кухне. Воздух на террасе должен быть влажным — так советовал доктор Бархау. Однажды вечером, придя в особняк позже обычного, я столкнулся в дверях с сеньорой Анитой, собиравшейся на работу. Она сказала, что у Сусаны сейчас сеньора Конча, а Форкат спит. Я заглянул на террасу. Жена капитана, склонившись над Сусаной, натирала ее обнаженную спину полотенцем, макая его в кастрюлю с отваром бузины. Толстуха Бетибу утверждала, что эти процедуры разгоняют легочную жидкость и улучшают кровообращение, а также делают еще нежнее кожу хорошеньких девочек. Стоя спиной к двери, она не видела, как я вошел, но Сусана, лежавшая на кровати в спущенной до пояса сорочке, заметила меня краем глаза и, пока Бетибу растирала ее покрасневшую влажную спину, смотрела на меня пронзительным недобрым взглядом. Когда же толстуха, шлепнув ее по попке, сказала по-каталонски:

— Ну а теперь поворачивайся грудкой, дочка, — она, продолжая смотреть на меня насмешливо и вызывающе, медленно перевернулась, едва прикрыв рукой груди, и показала мне язык.

В этот миг сеньора Конча что-то заподозрила, повернулась, но я вовремя отскочил от двери и уселся за стол в гостиной.

Процедура еще не закончилась, и я, открыв папку, набросал по памяти плюшевого кота, который важно сидел на кровати, охраняя покой Сусаны, и у меня получилось неплохо — все, кроме кошачьей морды. Становилось жарко, весь дом пропах зельем Бетибу. Наконец толстуха вышла с террасы, вынесла кастрюлю и прошуршала мимо, так меня и не заметив. На ходу она покачивала своим могучим задом, распространяя вокруг одуряющий запах — странную смесь пота и травяного настоя.

Когда я вошел на террасу, Сусана лежала на кровати лицом вверх — раскрытая, с обнаженными ногами, скрестив руки на груди и закрыв глаза. Я на цыпочках подошел к кровати, сказал ей «привет», но она не ответила и даже не пошевельнулась, притворяясь мертвой, так что я довольно долго разглядывал ее едва прикрытые сорочкой бедра и длинную белую шею, на которой пульсировала жилка. С закрытыми глазами ее лицо казалось еще более худым, изможденным и бледным. Рот у нее был приоткрыт, на передних зубах виднелось красное пятно. На груди лежал листок бумаги, который она придерживала пальцами, и я прочел накарябанную губной помадой надпись:

ГЛУПЫЙ ПРИНЦ,

ПОЦЕЛУЙ МЕНЯ,

И Я ПРОСНУСЬ

Я перечитал послание несколько раз, снова взглянул на приоткрытые губы спящей красавицы, на зубы с кроваво-красным пятном, на рот, наполненный сладчайшей влагой, в которой кишели микробы; когда же я наконец решился, момент был упущен: Сусана открыла глаза, и я увидел ее кривую недобрую усмешку, которую так хорошо знал. Она сунула руку под подушку, выхватила платок, усеянный алыми пятнами, и помахала у меня перед носом. На мгновение я уловил исходивший от платка запах одеколона, а также другой, знакомый приторный запах, который, как мне кажется, я узнал, но, завидев страшные кровавые пятна, инстинктивно отдернул голову. В следующий миг я сообразил, что это розыгрыш, но опять было слишком поздно. Она хохотала, размахивая окровавленным платком:

— Это же губная помада, идиот. Бестолочь. Трус.

Глава шестая

1

Вечером, обойдя всю центральную часть города, Ким покупает себе одежду в универмаге «Вин-Онь» на Нанкин-роуд. Торговые улицы Шанхая, заполненные толпами снующих пешеходов, напоминают бурлящие потоки красного смородинового морса, мятного ликера, лимонного сока, россыпи рубинов и золотых монет. Киму ни разу еще не доводилось видеть такой пестрой суеты, такого лихорадочного коловращения, такого изобилия товаров в магазинах и на уличных прилавках. В роскошной высокой витрине, украшенной яркими пурпурными звездами, — розовые свадебные платья. Проворные рикши везут своих клиентов сквозь толпу пешеходов и потоки машин, и только дьявольская интуиция помогает им ориентироваться в этой невообразимой толчее. В северной части города, неподалеку от реки Сучжоу, кое-где остались следы от японских бомбежек семилетней давности. Мимо проезжают груженные цветами трехколесные велосипеды, оставляя во влажном воздухе сладковато-гнилостный аромат. Ким подзывает рикшу и приказывает отвезти его на Шаньдун-роуд, чтобы взглянуть на «Желтое небо», ночной клуб, принадлежащий Крюгеру. В это время клуб еще закрыт. Его название написано желтыми буквами на большом красном стеклянном фонаре, висящем над входом.

Когда на город опускаются сумерки и зажигаются первые огни, Ким запирается в комнате, надевает новую белую рубашку и вешает под мышку кобуру, затем ставит браунинг на предохранитель и проверяет магазин. Он не любит неожиданностей. Чуть позже, одетый в безупречный смокинг, он садится в черный «паккард» Леви и едет в «Катай-Отель», расположенный на перекрестке Нанкин-роуд и набережной, это совсем недалеко. Фонари на бульваре Банд отражаются в речной воде. Чень Цзин в элегантном черном шелковом чипао садится рядом с ним, чтобы поговорить откровенно. Что это за страшная опасность угрожает ей и мужу? Ким не забыл указаний, данных Леви, — не упоминать имени Крюгера-Омара, чтобы не встревожить Чень Цзин, и отвечает весьма уклончиво.