Чары

Но это все – завтра. Он посмотрел на свои дешевые наручные часы – слабое напоминание о красивых вещах, что он имел в том далеком и уже нереальном прошлом. Ничего не осталось – все ушло на оплату его слабостей. Было четыре утра. Если сейчас он использует последнюю дозу – бодрящий эффект пропадет очень скоро. Значит, ему нужно ждать, стиснув зубы – насколько еще хватит сил. Потому что завтра утром ему нужно действовать, нужно мужество – чтоб выйти из комнаты и вести себя так, как другие на улице. Нормальные, здоровые. Обычные люди.

Он опять почувствовал тупую боль в желудке и подавил стон. Он протянул руку и коснулся скульптуры, которая стала еще больше значить теперь для него. Самое дорогое, что было у его отца. И теперь, больше, чем когда-либо, он был уверен – она принадлежит Магги. И если он сможет сделать всего одну только вещь – отдать Eternit'e в ее руки, увидеть опять в глазах ее радостный блеск… Господи, это стоит всех самых невероятных усилий на свете.

Он посмотрел опять на Зелеева, зябко свернувшегося на кровати, которую он отверг. Его ресницы слегка трепетали, и рыжие усы взлетали вверх-вниз от ровного дыхания.

Александр промокнул вспотевший лоб рукавом.

– Я на страже, мой друг, – прошептал он чуть слышно. – Ни одна тварь не будет пить твою кровь, пока я с тобой.

Когда Зелеев проснулся, с чугунной головой, около десяти, Александра не было в комнате. Он сел, ощущая, как кровь стучит в висках, а потом быстро встал и пошел посмотреть, нет ли Габриэла в ванной.

– Merde! [94]

Вещи Александра были все на месте – но его собственный пиджак исчез, как исчез и старый чемодан, который он заметил вчера у стены. И пропала скульптура.

94

Дерьмо! (фр.).

Бешенство разлилось по его телу, как горный поток. Какой он дурак, тупица и тряпка! Он подошел к надтреснутому тазу, налил холодной воды и ополоснул лицо, потом вынул платок из кармана и вытерся. Его бумажник остался в пиджаке – там достаточно денег для недельной дозы морфия, больше чем достаточно, чтоб купить Александру билет в один конец – на небеса. Может, он уже мертв, валяясь один, Бог знает где.

Зелеев вдруг отряхнулся, как собака – боль в его голове была просто чудовищной. Такого похмелья он не знал вот уже много лет. И это теперь, когда ему нужно решать, нужно думать, иметь ясную голову… Дверь распахнулась.

– Где тебя черти носили?

– Сделано!

– Где она?!

– В надежном месте.

– Ради всего святого, что ты сделал с моей скульптурой?

Александр опять дрожал – от волненья и усилий, ему нелегко было взбираться по ступенькам. Но глаза его были почти сияющими, и в них явно читалось удовлетворение. Он поставил чемодан и тяжело сел на кровать.

– Извини за пиджак, – сказал он, снимая его осторожно. – Мой собственный жутко заношен. А в твоем я выглядел почти респектабельно.

– К черту мой пиджак! – взревел Зелеев. – Где Eternit'e?!

Он схватил чемодан, но понял по весу, что он пустой, и отшвырнул его прочь.

– Александр, сукин сын, говори, что ты наделал!

– То, что ты мне сказал, – Габриэл неожиданно обмяк. Он уже использовал свою последнюю дозу морфия в семь утра – иначе он не мог бы справиться со своей задачей. А теперь он уже вплотную подошел к началу ломки и жутко боялся. – Она в банке, в Национальном Банке, на бульваре Рошешуар. В их сейфе.

Зелеев опустился на стул.

– Почему ты не разбудил меня?

– Зачем? – Александр все еще дышал с трудом. – Да и потом… мне было так важно сделать самому.

Русский молчал.

– Ведь именно этого ты и хотел, – сказал Александр. – Ради Магги.

– Да.

Александр посмотрел на него.

– Я напугал тебя. Извини.

– Пустяки.

– А что теперь? – вопрос был нерешительный, робкий. – Мне нужен врач, Константин.

Он запнулся.

– Если мне срочно не помогут – со мной все кончено.

Зелеев, немного придя в себя, пошел и взял с кровати пиджак, смахивая пыль и встряхивая его.

– Пойдем в отель Крийон – мне нужно принять ванну, а позже мы можем позвонить Магги.

– Нет.

– Почему?

– Я не могу идти в хороший отель в таком состоянии. Посмотри на меня… ты думаешь, я не понимаю, как я выгляжу? – он потер рукой глаза. – Да и потом, пройдет еще несколько часов – и я не смогу вести связную беседу. – Он взглянул наверх, и его рот задрожал от волнения. – Я хочу говорить с ней. Лучше сделать это прямо сейчас, или будет слишком поздно.

– Но сейчас еще нет и пяти в Нью-Йорке. Ты об этом подумал?

– Ты думаешь, она будет недовольна? – Его темные глаза были умоляюще заискивающими.

– Конечно, нет, – смягчился Зелеев. – Ты готов с ней говорить?

– Я не уверен, что вообще когда-нибудь буду готов.

За три с половиной тысячи миль от почтового отделения на бульваре де Клиши, в квартире Зелеева на Риверсайд Драйв, Мадлен услышала звонок телефона и оторвала голову от подушки, едва соображая после сна.

– Мадлен?

– Константин? – в гостиной было еще темно. – Что-то случилось? Плохое?

– Вот уж нет, – Зелеев сделал паузу. – Со мной рядом кое-кто, кто хочет с тобой поговорить.

– Кто это? – она терла глаза. – Ной?

– Твой отец.

Мадлен почувствовала, как ее ноги слабеют, и она схватилась за стену.

– Папа?

– Он здесь, здесь, ma petite. Даю ему трубку. Она едва могла дышать.

– Магги?

Горячие слезы хлынули у нее из глаз.

– Папа? – она тесно прижимала к себе трубку. – Это, правда, ты?

– Правда, я, – у Александра перехватило горло. – Как ты, Магги?

– Хорошо, папочка… – ее голос дрожал и прерывался. – А ты?

– Не так уж плохо, Sch"atzli.

– О, Господи! – проговорила она.

– Я знаю.

Это было так странно и неловко – неожиданное и растерянное словесное воссоединение двух людей, которые так лелеяли свое прошлое, любили свои воспоминания – почти что миф. Александр оставался для Мадлен ее удивительным, любящим и ласковым, всегда обнимавшим ее папочкой, трагичным в своих заблуждениях, но всегда бесконечно любимым. А он так мечтал увидеть опять свою Магги, свою малышку с упрямыми волосами, с запахом детства, великодушную и порывистую девочку Магги.