Час двуликого

— Ка-ажется, — перебил Быков: — Ладно, Софья Ивановна, кажется — это пока не факт. На том и порешим: не факт. Все мои крючки-петельки он пока развязал. Пока все. А за поведение — спасибо, умненько себя вела. Хотел придраться, да не к чему.

Восторженный, потирающий руки Вадуев, захмелев от свалившейся на него удачи, успел согласовать к вечеру с Ростовом введение Митцинского в члены ревкома и теперь маялся в ожидании утра, чтобы разом покончить со всеми формальностями. Утром предстояло узаконить и легализовать вооруженную сотню мюридов Митцинского как боевую единицу, созданную ревкомом для охраны железной дороги.

Митцинский знал, что предлагать Вадуеву: не было более важного участка на Кавказе, чем полотно между Грозным и Гудермесом, ибо вся правительственная и дипломатическая почта, идущая в Ростов с Ближнего Востока, весь поток нефти и валюты в Россию из Закавказья терпели наиболее жестокий урон именно на этом участке дороги, да еще в районе Назрани, за что неоднократно влетало по первое число Быкову и Вадуеву.

Быков задержался в своем кабинете. За большим столом сидел сухонький седой человек с набрякшими мешками под глазами, покусывал пустой янтарный мундштук в зубах. В желтом круге света на зеленом сукне стыл стакан чаю. Быков фраза за фразой перебирал весь разговор с Митцинским. Гнетущей тяжестью давила его неопределенность. Образ Митцинского зыбко, студенисто колыхался, упрямо не желая втискиваться ни в какие рамки. Все, что собрано о нем по крупицам, — подтвердил сам. Демонстративно заигрывал с Быковым... показательно лягнул меджлис... сейчас, при зрелом размышлении, это поблекло, потеряло остроту, на компрматериал не тянуло. Куда более серьезно узнавание Рутовой. Но и здесь нет полной уверенности. Интонация, даже знакомая фраза — это пока продукт женской фантазии.

Неотвязно вертелась в голове одна фраза: «...конспирация и еще раз конспирация во имя будущего часа «пик». А что, если личина, якобы надетая для меджлиса, есть подлинное лицо? Какая конспирация может быть надежней членства в ревкоме? Под этим прикрытием можно совершенно легально сколачивать вооруженные сотни, временно использовать их для поддержания порядка и охраны дороги с тем, чтобы в час «пик» обратить эту легальную мощь против Советов?

Быков заворочался в кресле. Мертвенной желтизной лился на стол свет из-под абажура. Шумела кровь в ушах, жаром накалялось лицо. Сегодня... что же случилось сегодня... его, кажется, переиграли. Стоп. Без паники. Вадуев в захлебе от удачи. Оттуда ждать помощи нечего. Если Митцинский враг... одно непреложно, неоспоримо: если он враг — станут разбухать вооруженные сотни. Он будет накапливать их во что бы то ни стало, легально или под прикрытием. Для этого нужен предлог. Что он придумает? А вот если придумает — тогда и наш черед настанет.

Быков вызвал Аврамова, дождался его, щегольски свежего, будто и не извлекали только что из постели, сказал:

— Вот что, Григорий Васильевич, все побоку, кроме одного — мы должны узнать, кто есть Митцинский на самом деле. И чем быстрее, тем лучше. Что с Федякиным? Зарегистрировал?

— Пока нет, Евграф Степанович. Отдыхает он, рыбку ловит.

Быков сдвинул брови, недобро уставился на Аврамова:

— Рыбку, говорите, ловит? Его понять можно. Вас я не понимаю, Аврамов, вас. В низовьях Терека, в камышах до пятисот сабель казацких белобандитов скопилось, а его высокоблагородие полковник Федякин под носом у ЧК рыбку изволит ловить. Ждете, когда он изъявит желание возглавить банду? Зарегистрировать немедленно, держать под контролем каждый шаг.

— Сделаем, товарищ Быков, — сказал Аврамов, стоял, побледневший, подрагивая ноздрями, лихо ухмылялся.

Быков всмотрелся, гневно засопел. Потом вспомнил. Опустил глаза, сказал, смиряя клокотавший гнев:

— А, черт... никак не привыкну. Идите. Завтра доложите свои соображения по Митцинскому.

— Есть, — козырнул Аврамов.

24

Близнецы Шамиль и Саид Ушаховы шли по городу. У Шамиля отдувался карман — набрал в своем саду вишен. Давили вишни во рту, причмокивали, сплевывали косточки на булыжник. Саид, сдвинув драную папаху на затылок, таращил глаза, взмыкивал, толкал Шамиля локтем под бок: мимо с шорохом проплывали лаковые пролетки на дутых шинах, грохотали телеги, многоликая, пестрая толпа цветастым потоком омывала их со всех сторон.

Ближе к зданию ГПУ улицы стали пустыннее. И когда взгляд близнецов в конце переулка уперся в высокую каменную стену — народ исчез, стало тихо. Лишь пронзительно чирикал молодой воробей, гоняясь вприскочку за осанистой воробьихой, что копалась в щелях между булыжниками.

Шамиль прислушался, озадаченно хмыкнул. За высокой стеной гулко бухал мяч, хлестко полосовали тишину трели судейского свистка. Немой Саид притих, боязливо вертел головой, тупик, перегороженный стеной, к восторгам не располагал. Шамиль поискал глазами. У края стены, прилепившись к самому ее основанию, буйно выплеснулся из земли сиреневый куст, пластался густо-зеленой листвой по ветхой геометрии кирпичной кладки. Шамиль огляделся, потянул брата за собой. Осмотрел куст, остался доволен. Влез в густой листвяный переплет, прислонился спиной к стене, поманил Саида за собой. Саид притиснулся рядом. Умостились на земле плечо к плечу.

Шамиль поерзал лопатками по кирпичу, задрал ногу, стал снимать башмак — добротный, армейского покроя, подбитый коваными гвоздями.

Аврамов, уложив драгоценную свою папаху из каракуля (не удержался, купил на базаре в первый же день приезда) в тени на лопух, гонял по двору оперативную братию в футбольном матче: трое на пятеро. Уважал он эту игру за лихие прорывы, резкость, четкое оперативное мышление. Пощады тройке не давал, требовал голов. Пятерка оборонялась в поте лица, старалась — трое ярились в неравенстве, ломились к воротам отчаянно, напролом. Позади пятерки стоял вратарь Опанасенко, невозмутимый, дюжий хохол с кошачьей реакцией на мячи и пули. В других воротах стояла Рутова, гибкая, трепетная, готовая к броску. Пятеро, одолев натиск тройки, завернули их и теперь шли в атаку.

Аврамов подпирал плечом стену. Свисток прилип к нижней губе. Голова пухла неотвязной думой: Митцинский. В междусобойных разговорах это называлось: начальство озадачило. Задача оказалась крепким орешком, с налету не раскусишь, зуб хрястнет. Нужны были глаза и уши во дворе у Митцинского.

К слуху пробился крик Рутовой:

— Ай-яй... Григорий Василич! Чего он лезет! Кошкин, брысь! Ой-ей!

Аврамов вздрогнул, отлетело неотвязное. Рутова металась в воротах, увертываясь от Кошкина с мячом в руках. Рослый Кошкин, осатанев от цепкой опеки оборонной линии, прорвался наконец к воротам, но упустил мяч, и его перехватила Рутова. Кошкин, набычившись, взлягивал, мотал головой, норовя выбить мяч у нее из рук.

Аврамов встрепенулся, возмутился: нападали на святая-святых — вратаря. Метнулся на середину поля:

— Ко-ош-шкин! Отставить разбой! Я ль тебя не наставлял, я ль не пестовал? Эт-то что за брандахлыстие — бодаться?! Вратарь есть личность неприкосновенная!

Затурчал свистком, развернул команды к Опанасенко, сказал злорадно:

— Пенальти. И никаких гвоздей!

Пятерка взвыла. Опанасенко, изнывший от безделья, встрепенулся, выпятил грудь, выставил ладони:

— Та чого уси всполохнулись? Я ету пенальтю в наикрасшем виде заловлю, на зубок пиймаю, та другим кусну! Геть от ворот!

Раскорячился между двух сапог, означавших ворота, плечами тряхнул и застыл в готовности.

Позади мяча стоял босой Коновалов — из настырной троицы, плотоядно месил ногами булыжник, готовился к разбегу. И тут что-то перемахнуло через стену позади Опанасенко, ворона — не ворона, камень — не камень... описало дугу и шлепнулось вратарю на спину. Крякнул Опанасенко — дух захватило от здоровенного тычка. Рядом валялся башмак. Присел вратарь на корточки, по-птичьи клоня голову, разглядывая свалившуюся с неба обувку. Удивился:

— А шо ж тилько один? Який гарный чёбот прилетев, а второго нема?

Аврамов двинулся к башмаку. Поднял, помял, зачем-то понюхал. Сунул его под мышку и направился к калитке. С полдороги вернулся, чтобы нахлобучить папаху. И уж тогда, при каракулевом своем уборе, насупившись, зашагал к выходу: если каждый посторонний станет башмаками в ЧК кидаться, тогда — ого, черт знает какая буза может получиться.

Из куста черемухи у стены торчали три ноги: две в кожаных чувяках, одна босая. Аврамов остановился напротив, башмак держал в руке. Расставил ноги, сказал: