Час двуликого

Абу отвернулся, достал из патронташа несколько патронов, повертел, присматриваясь к каждому, пояснил Хамзату:

— Я стрелял холостыми в ваших налетах. Теперь нужна пуля. Там окружили Асхаба. Нельзя, чтобы ушел этот шакал.

И отчетливо вспомнилось Хамзату, открылся, прорвался в нем гнойничок-видение: Абу стреляет в окна вагонов. Вспыхивают дымки у самых стекол, а они уносятся назад целыми. Так вот что засело в памяти: целые стекла после выстрелов Абу.

Абу зарядил ружье — пулю заслал в ствол на крупную дичь — Асхаба.

За окном разгоралась перестрелка. Абу надвинул папаху на глаза, перешагнул через Хамзата и пошел к выходу. И Хамзат увидел: через него перешагнул аул и пошел к русским. Через него перешагнули, как через связанного барана, приготовленного к убою. Лучше бы пнул его в бок Абу, стал бить ногами, раскровенил бы лицо. Но через него переступили равнодушно. Хамзат дернулся. Подвывая от жгучей, разъедающей грудь ярости, еще раз попробовал разорвать шнур на руках, надсадно тянул: «Ы-ы-ы-ы...», извивался на полу громадным червем, бился ногами о переборки.

За стенами раздирала воздух стрельба: наружу из вагонов удалось пробиться троим из всей банды. Среди них был Асхаб. Они залегли в неглубокой канаве, отстреливались. Коней всех вместе с караульным отогнали далеко, переловили чекисты, надежды для троих не осталось никакой.

Аврамов ерзал животом по щебенке под вагоном, ругался:

— Сус-с-слики-тушканчики! Упустили троицу, теперь изволь расхлебывать!

Где-то справа виновато покряхтывал Кошкин, один из виновников, старательно целился, постреливал. Рутова лежала в двух шагах от Аврамова. Не стреляла. Побледневшая, сосредоточенно сторожила любое движение в просвете между холмиками, где засели налетчики.

— Сонюшка, как ты там? — вполголоса спросил Аврамов, скосил глаза.

— Терпимо, Григорий Василич... тюфячок бы на щебенку потолще, а то ведь... — не договорила, послала пулю в промелькнувший силуэт. Видно, достала — из канавы выплеснулся сдавленный вскрик.

Остервенело зачастил винтовочный, револьверный лай. Пули расплескивали щебенку перед рельсами, дырявили стены вагонов. Рутова вжималась в камни. Над рельсами — спина, половина головы. Аврамов перекатился на бок, бешено заработал рукояткой нагана, ладонью отшвыривая щебень. Вырыл ямку между шпалами, жестко приказал:

— Боец Рутова! Приготовиться. По моей команде — сюда! Уложил вороненый ствол на блесткую сталь рельса, скомандовал: — Марш! — Стал пускать пулю за пулей в просвет между буграми.

Рутова перекатилась в ямку, усмехнулась стиснутыми губами:

— Немыслимый комфорт, товарищ командир. Балуете вы подчиненных.

— Само собой, — буркнул Аврамов, — тонкий подхалимаж к подчиненному — дело проверенное, результат дает.

Посмотрел по сторонам. Редкая цепь чекистов растянулась под вагонами, постреливала. Аврамов зло хмыкнул:

— Натюрморт. Видики на природу: Аврамов и компания на пляже, пупки с задами прогревают. Опанасенко!

— Тут я, товарищ командир!

— Обойди бандюг с правого фланга, сделай такую милость. Возьмешь двоих бойцов, что за тобой.

— Есть! — перевалил Опанасенко через рельс, двинулся ползком, забирая вправо. За ним — двое.

— Кошкин!

— Я!

— Ты у нас сегодня вроде именинника, оглоблей бы тебя поздравить, да дел невпроворот. Мы с тобой, голубь ты мой сизокрылый, влево подадимся, в обхват. Не возражаешь?

— Никак нет, товарищ командир!

— Ну, спасибо и на том. Ладненько. Ну-с, напряглись, именинничек, тронулись!

Кошкин старался, сопел, гребся следом за командиром увертливо, изобретательно.

...Хамзат, упираясь затылком в пол, выгнулся дугой, перевернулся на живот. Поднял голову. Из соседнего отсека выпучился на него помертвевший франт — котелок съехал на ухо, щетка усов под носом мелко подрагивала. Кроме него, в отсеке не было никого. Пассажир сгрудился по отсекам, елозил по полу: пули кусали стены, пронизывали вагон насквозь.

Хамзат, обдирая подбородок о доски, согнулся, подтянул к животу ноги, встал на колени. Франт придушенно взвизгнул, вжался в угол. Хамзат знал эту породу людей (навидался в налетах всяких) — страх превращал их в мокриц. Хамзат был связан, рядом с франтом лежала увесистая трость.

Хамзат долго смотрел ему в глаза, потом сказал хриплым, клокочущим голосом:

— Молчи, с-с-сабак... кирчать будишь — глотка твоя сапсем гиризу!

Зацепился затылком за столик, выгнул грудь, напрягся, стал выпрямлять ноги. Тело тряслось крупной дрожью, позади головы звякал стакан о бутылку. Хамзат поднимался, глаза лезли из орбит. Подломились ноги, и он рухнул боком на скамейку. Потемнело в глазах. Осторожно всхлипнул, втянул воздух, застонал — в боку будто шевельнулся раскаленный гвоздь. Теперь он лежал на скамейке. Опустил немного погодя ноги вниз, сел, ерзая по скамейке, добрался до столика. На нем — бутылка с боржоми, стакан, нож. На раскрытом лезвии ножа кудрявилась красная стружка яблочной кожуры. Очищенное яблоко наполовину обкусано.

Хамзат огляделся. Между оконной рамой и столиком чернела щель в палец толщиной. Он нагнулся, взял лезвие в зубы, стал заталкивать рукоятку ножа в щель. Сталь скрежетала на зубах, отдавалась грохотом в ноющем затылке. Рукоятка шла туго. Хамзат нажал, зубы соскользнули, лезвие чиркнуло по губе. Рот наполнился теплым, солоноватым, кровь закапала на белую, рыхлую плоть яблока, расплываясь на ней багровыми кляксами.

Франт помертвел, закрыл глаза, ему стало дурно, испарина выступила на смуглом лбу.

Хамзат ухмыльнулся, снова взял нож в зубы, нажал еще раз. Теперь рукоятка туго сидела в щели, нож торчал из нее лезвием кверху. Сосед, обмирая от страха, силился приподняться.

— Сиды! — придушенно велел Хамзат.

За стеной грохотали, буравили воздух выстрелы. Хамзат примерился, повалился на спину — на связанные кисти. Поднял ноги над столом, нащупал пятками лезвие ножа. Долго примеривался, наконец легко подернул ногами. Шнур ослаб, и Хамзата опалила дикая радость. Подергал ступнями, расчленил их — подошвы нестерпимо щекочуще кололо, к ногам возвращалась кровь, они были свободны, действовали. Надежда на жизнь подбросила его на скамье. Он встал в проходе между лавками, расставил ноги, навис над перепуганным насмерть франтом — неумолимый, хищный, с окровавленным ртом. Смотрел удавом на кролика. Повернулся спиной, сказал, еле шевеля губами (обжигала боль):

— Бири нож.

— Н-не... могу...

— Убивать будим! — с тихой остервенелостью пообещал Хамзат. — Лучи резай веровка!

Ощерился, нетерпеливо подрагивая коленкой. Франт понял: убьет. Так и убьет со связанными руками — искусает красным ртом, затопчет ногами. Вынул из щели нож, сунул к узлу на кистях Хамзата — руки ходили ходуном. Дернул ножом — обрывки шнура свалились на пол Хамзат размял руки — онемели. Не было времени ждать, пока они восстановятся, и он приказал:

— Давай шляпа. Одежда тоже давай.