Час двуликого

Вышел во двор разбуженный Ахмедхан, зацепился за нить. Зажал ее в кулаке, свирепо зевая, шаркая чувяками по двору, пошел в сад. Там он наткнулся на Федякина. Полковника корежило от хохота. Он извивался, елозил по земле брюхом, бил ее кулаком, сладостно всхлипывал:

— И-и-и-хе-хе... наложили в штаны-с, господа-а-а, хау-ду-ю ду, м-мать вашу... х-х-хе-хе-с-с!

Ахмедхан поднял Федякина за шиворот, встряхнул его, как кутенка, сумрачно спросил:

— Зачем хулиганишь?

Отволок полковника в комнату, бросил на кровать, запер снаружи дверь. Сам отправился спать. Глухо гомонила за ставнями насмерть перепуганная закордонная троица.

Проснулся Митцинский. Долго лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к чему-то необычайно важному, только что истаявшему внутри. Это важное не давало покоя. В нем были намешаны пронзительная радость и чей-то вой. Митцинский понял — теперь не заснуть. Спустил ноги с кровати, сунул их в шлепанцы. На подоконнике, на полу зеленовато маслился свет луны. Митцинский вспомнил — трое из-за кордона! Тихо, одним горлом засмеялся — сладостно опахнуло свершившимся, вплотную приближалось великое дело.

Вой все еще явственно стоял в ушах. Откуда? Кто выл? Он набросил халат, вышел во двор. Горы затаились в дремотной ночной неге. Внезапно пронзило: Софья! Где она сейчас, сию минуту... лежит, разметав пушистый ворох волос по подушке... в окно заглядывает луна — вот эта. Задохнулся Митцинский от сладкой, тоскующей муки. Все гнал и гнал, торопил события и вот, как тычок; споткнулся о загнанную внутрь тоску по Софье. Это разрасталось.

Митцинский спустился с крыльца, пошел через весь двор к яме. Луна зашла за утес — и оттого потемнело. Смелее развернули колючие лучи звезды: крупные, мохнатые, они висели в гулкой черноте, их подпирала смутная громада гор. Он был здесь властелином, хозяином всего, куда упирался взгляд — в темный хаос гор на бледно-лимонном небе, смутно белеющие, тихие сакли аула, комками сахара рассыпанные по склону.

Митцинский подошел к забранной решеткой яме, заглянул вниз. Там, в непроницаемой глубине, что-то слабо завозилось.

— Ташу... — окликнул он совсем тихо.

Снизу раздался прерывистый, женский, сдавленный страданием голос:

— Осман, возьми меня отсюда, я больше не могу, я скоро сойду с ума... возьми меня!

Он пошел к сараю, убыстряя шаги. В темноте нашарил кольца веревки, висевшей на стене, снял ее. Возвращаясь, зашел в маленькую подвальную котельную под ванной, чиркнув спичкой, зажег комок промасленной пакли под дровами. Языки пламени жадно облизали груду сухих поленьев, сложенных под котлом. Митцинский закрыл глаза, отчетливо представил: через несколько минут наверх, в ванную двинется горячая вода. Глубоко, умиротворенно вздохнул, вышел во двор. Гулко колотилось сердце, захватывало дух от нетерпеливого вожделения — сейчас свершится. Он откинул решетку, сделал на конце веревки петлю, спустил в яму. Сказал вполголоса:

— Продень ногу в петлю.

Подождал, слегка подернул вверх. Веревка натянулась. Тогда он расставил ноги, стал тянуть ее, напрягаясь, перебирая руками. Внизу с легким шорохом осыпалась земля. Смутно забелела рубашка Ташу. Он подхватил ее под мышки, напрягся, рывком поставил рядом с собой — исхудавшую, безвольно обмякшую. Митцинский поднял ее на руки, понес в ванную.

В ванной он посадил ее на табурет и зажег свечи. Повернулся к Ташу.

— Я освобождаю тебя от всех обетов, — шепотом сказал он, — снимаю с тебя тоба. Будь тем, кем создал тебя аллах, он не принял всерьез твоих обещаний утратить суть свою, ибо к ним толкнули горе и нужда. Не бойся ничего, девочка, я все беру на себя.

37

Аврамов проснулся на рассвете от холода. Его бил озноб. Здесь, высоко в горах, ночь падала на склоны черным коршуном — внезапно и молча. Долгие часы до рассвета, напустив полные ущелья чернильной тьмы, она забавлялась по-своему — испытывала жалкие комочки жизни страхом и холодом. Настороженно вжимались в россыпи камней стайки кекликов, под опушенными пером грудками всю ночь отчаянно колотились сердчишки. Осторожно цокали о хрусткий, мерзлый камень копытца архаров, выбравших для отстоя на ночь карниз над пропастью. Гулко — вполнеба — грохотал подточенный морозом осколок, скатываясь в пропасть. Неистовым предсмертным блеском чиркала по небу падучая звезда.

Пошла пятая ночь с тех пор, как Аврамов и Шамиль, волоча на веревке упирающегося козла, ступили в узкий проран ущелья и стали взбираться к снегам. Архары спускались на основательную кормежку к альпийским лугам раз в несколько дней. Все остальное время они добирали корм у самой кромки снежных шапок, перепархивая с камня на камень бесплотными бурыми тенями.

Здесь их поджидал барс. Дикие провалы вздыбленной каменной пустыни были его владениями. Жизнь балансировала на лезвиях хребтов, осторожная, умудренная горьким опытом.

Охотники изодрали в клочья по паре чувяков. Вчера, перед ночью, надели по второй паре. Барса не было. Дважды видели жидкие стайки козлов — голов по восемь, которые тут же таяли в каменной сумятице ущелья, а дикий зверь, барс, на глаза так и не показался. Нашли начисто обглоданный череп козленка с едва пробивающимися рожками — его работа. Малыш задран дня три назад, определил Шамиль. Он потрогал бурые бугорки рожек, сказал:

— Этого на полбрюха ему. Теперь голодный ходит.

Аврамов хмыкнул, усмехнулся и охнул (пронзила боль в потрескавшихся губах). Сказал:

— Нам бы с тобой на два брюха хватило.

— У него работа другая, Гришка, — безразмерная. Мы с тобой день топаем, ночь в бурках храпим. А ему и ночью трудиться надо.

То, что они храпели ночь, было сильно сказано. Ночи они в основном стучали зубами, временами забываясь в недолгих провалах сна. Крепко, но ненадолго удавалось уснуть, пока горел костер, — с вечера. Но уже через час-другой озноб начинал пробирать их до костей. Пригревало с одного лишь бока — со стороны козла Балбеса, заросшего косматой шерстью. Балбес, как окрестил его Аврамов, был стар, неопрятен и дурашлив. Он походил на забулдыгу швейцара в захудалом отеле. Соседка Шамиля по дому отдала его приятелям за ведро муки. Поначалу Балбес, полжизни проведший в заточении в тесном катушке, как и полагается козлам, упирался, ведомый по шумным городским улицам. Но, втянутый в горы совместными усилиями двух мужиков, вдруг преобразился. Он восторженно взмыкивал, ошалело косился на крутые склоны желтым дурным глазом и бодал все, что попадалось под рога: сумрачные валуны и чахлые кусты, пихты, попадавшиеся по дороге, и зад Шамиля. После первого покушения Шамиль надавал Балбесу пинков. Но этим только воспалил его игривость. Попав в страну своих предков, Балбес окончательно впал в детство, молодея на глазах. Зеленый пучок травы, торчащий из-под камня, бабочка, вспорхнувшая с цветка, вызывали в нем бешеный восторг. Балбес вставал на дыбы, проделывал серию таких непристойных телодвижений, что Аврамов, икая и роняя из глаз слезы, сгибался пополам, наблюдая единоборство с Балбесом тихо стервеневшего Шамиля. Вскоре от разреженного воздуха и неистового канкана Балбес присмирел, а затем и вовсе остепенился, приобретя облик добропорядочного городского козла. Он пощипывал траву, в меру взлягивал, следуя за приятелями.

В первую же ночь Балбес, ошалевший от сумрачного простора и грозного безмолвия гор, смиренно улегся между охотниками и исправно согревал их боками. Пища высокогорья оказалась для него скудной, и хотя его собратья архары находили ее роскошной для этой поры, с Балбесом пришлось делиться сухарями.

На следующее утро Шамиль наконец нашел место для засады и приступил к делу. Это была крохотная площадка у подножия высокой скалы, к которой вел узкий проход между валунами. Шамиль привязал Балбеса, к колышку, вбитому в расщелину скалы. Затем он выдолбил в каменистом грунте прохода две ямки и насторожил в них капканы один за другим на расстоянии шага. Ямки слегка присыпал грунтом и полил водой из фляги. Этой же водой опрыскал площадку вокруг Балбеса.

— А это к чему? — удивился Аврамов.

— Глотни, — предложил Шамиль и многообещающе подмигнул. Аврамов глотнул и задохнулся: горло обожгла горчайшая, пахучая жидкость:

— Ы-ы... эво... подсунул? — просипел он, отплевываясь, выпучив слезящиеся глаза. Рот не закрывался — челюсти свела судорога. Шамиль хохотал. Отобрал флягу.

— Наше охотничье зелье. Отбивает любой запах, отвар пихты и полыни. — Заорал, схватив Аврамова за рукав: — Куда?!

— Балбесу паек на день оставить надо, — оторопело пояснил Аврамов. Рассердился: — Ну тебя к черту, Шамилюга! То отраву какую-то сует, то орет без толку! Ну чего ты меня уцепил?!