Час ноль

— Это бессмысленно, это недостойно человека! — кричал Эразмус Хаупт. — Да не молитесь вы по крайней мере.

Никто его не слушал, свет погас, вопли опять стали громче.

— А фройляйн Штайн? — прокричал Георг матери в ухо. — Где фройляйн Штайн?

Бегущая толпа увлекла его вниз, однако, когда погас свет, он начал на ощупь пробираться к выходу. Солнце светило на лестницу через два окна. Он поднялся наверх, в комнату фройляйн Штайн. Она сидела за столом. Было тихо.

— Все в порядке, — сказала она улыбаясь и отважилась на то, что ей давно уже хотелось сделать: она погладила его по голове.

Они пошли в его комнату, откуда был виден вокзал и мебельная фабрика Цандера. Американские истребители-бомбардировщики, словно цепь уменьшающихся точек, виднелись уже только на горизонте. Лишь два все еще кружили над западным гребнем горы. Казалось, они чего-то дожидаются. Чего именно, Георг и фройляйн Штайн поняли лишь тогда, когда пятичасовой поезд вынырнул из лесной долины и вышел на ведущую к вокзалу прямую, тогда гул перешел в стремительно нарастающий вой, поезд остановился, и оба самолета ринулись прямо вниз, все увеличиваясь в размерах. Вдоль поезда на лугу беспорядочно закопошились крохотные фигурки, забили откуда-то два фонтана осколков, и состав внезапно надломился, а над паровозом взметнулось белое облако пара, и тогда самолеты сделали заход для новой атаки.

Каждый новый налет они начинали с высоты, с большого левого разворота в голубом безоблачном небе, и, еще прежде чем успевали растратить всю энергию, которую набирали, стремительно падая вниз, они уже снова ложились на крыло и снова устремлялись к цели по прямой, словно их подтягивало на траекториях их же орудий.

Вытаращив глаза, следил Георг за тем, как снижаются бомбардировщики, будто падая прямо на него. Он видел, как разрастаются в небе их темные силуэты, видел, как бьет из бортовых пушек огонь над крыльями, видел, как они мгновенно проскальзывали мимо, да так близко, что, казалось, можно тронуть их рукой, видел даже заклепки на фюзеляже и большую белую звезду, видел голову пилота, совсем не похожую на человеческую.

После каждой атаки люди на лугу бросались врассыпную подальше от поезда, но все тут же замирало, едва только гул снова начинал переходить в вой. Казалось, там, внизу, что-то пульсировало, но с каждым разом все слабее и слабее. Все меньше людей вскакивало и убегало, а когда самолеты наконец прекратили обстрел, на лугу, который будто чем-то усеяли, ничего уже больше не двигалось. Во всяком случае, до тех пор, пока самолеты не исчезли за раскаленным добела горизонтом. Лишь тогда крохотные фигурки на лугу пришли в движение, многие, но далеко не все.

Георг плакал. Сухие, злые, безутешные рыдания сотрясали его. Луиза Штайн обняла парня за плечи и стояла так, пока не прошел этот взрыв отчаяния, понимая в то же время, насколько абсурдным выглядит ее жест.

А внизу, у разоренного стола, за которым еще совсем недавно пили кофе, стоял Эразмус Хаупт. Опрокинутые чашки и кофейники, камчатная скатерть, залитая коричневой жижей и наполовину сорванная со стола, на полу, среди осколков, перевернутый яблочный пирог. От сквозняка белые гардины развевались по комнате.

С этого дня Георг изменился. Он стал более решительным, хладнокровным. Укоризна, которую он выказывал родителям, сменилась холодной деловитостью. Теперь он носил постоянно форму, однако фенляйнфюрер Марквардт жаловался, что он совсем отбился от рук и рассказывает анекдоты. Когда отец собрался поговорить с ним об этом, Георг только презрительно фыркнул.

Теперь он все чаще сидел у фройляйн Штайн. Он вдруг стал старше. Гитлерюгенд — грубая и тупая свора. Их фюреры — ничтожества и симулянты, высшие чипы партии не лучше. Похоже, он не осознавал, кому жаловался на коррупцию и подлость нацистов. Но у нее в комнате он по крайней мере смеялся.

Как-то вечером он пригласил ее к себе. Поставил пластинку, которую отыскал в доме Хайнрихсона.

Луиза Штайн послушала минутку, потом сказала:

— Бикс Бейдербек [18] .

— Вот это здорово! — воскликнул член гитлерюгенда Георг Хаупт.

Лени приходила почти каждый день к вечеру, исхудавшее, с лисьим личиком существо, которому было, видимо, лет семь, не больше, карманы ее платьев всегда были набиты такими важными и нужными вещами, как проволока, шурупы или шпагат. Она приходила с наступлением темноты. После дневной беготни меж кустарников, средь живой изгороди, вокруг садов, налазавшись по деревьям и чердачным стропилам, здесь, за столом под лампой, она наконец-то приходила в себя. Да и Хаупт успокаивался в ее присутствии. Когда она приходила, он сидел в этой комнате, и больше нигде, он сидел за этим столом, под этой лампой, он был в эту минуту именно здесь, а не блуждал мыслями неведомо где.

18

Бикс Бейдербек (наст. имя Леон Бисмарк, 1903–1931) — американский джазовый музыкант, корнетист.

Однажды Ханна заговорила с ним на улице.

— Я запретила Лени приходить к вам, — сказала она. — И хочу, чтобы вы это знали.

— Но почему?

— Мне не обязательно вам это объяснять.

— Но она все равно придет, — сказал Хаупт. — Мне ее что, выгнать?

Она молчала.

— Вы все-таки должны мне ответить, — сказал Хаупт. И вдруг, совершенно неожиданно выпалил: — Разве вы не хотите иметь дело с людьми?

Она уставилась на него, сбитая с толку.

— Знаете, решите это с Лени сами, — сказал Хаупт. — Но меня больше вашими проблемами не беспокойте.

И ушел, оставив ее стоять на месте.

Через два дня, когда он собрался за покупками, Ханна вдруг подошла к нему снова.

— Ну и разозлились же вы тогда, — сказала она.

Хаупт хотел было извиниться. Но она рассмеялась.

Она внимательно разглядывала его. Темные волосы тяжелой волной падали ему на лоб. Он предложил зайти на «Почтовый двор». Шорш Эдер смилостивился и выдал им два стакана вина.

Так что теперь Хаупта иной раз не оказывалось дома, когда возвращался Георг, или он уходил поздно вечером, когда Георг уже спал. Хаупта раздражало, если Георг, у которого ноги словно деревенели от усталости, шумно вваливался в комнату и с грохотом плюхался на стул. Если он подтягивал к себе книгу, которую только что читал Хаупт, и с презрением отшвыривал ее снова в сторону, Хаупт понимал, что в основе этого раздражения лежит нечистая совесть. Но почему моя совесть должна быть нечиста, думал он, вновь раздражаясь.

Так прошло несколько недель. Однажды вечером, войдя в мансарду, где Ханна одновременно и еду готовила, и спала, Хаупт заметил на столе пачку сигарет. Пачку сигарет «Лаки страйк». Его словно током ударило.

Он сделал вид, будто что-то забыл в пальто, но, когда обернулся, сигареты по-прежнему лежали на столе.

— Они все еще здесь, — сказала Ханна. — А ты думал, что стоит тебе отвернуться, и они исчезнут. И еще ты думал, что этот «ами» тоже исчезнет, стоит тебе отвернуться. Но ведь ты наверняка недавно видел меня с ним.

Она уселась на лавку за кухонный стол. Подняла на него глаза.

— Я все спрашиваю себя, почему ты не приносишь с собой домашние туфли? — сказала она.

— Но ты же не можешь так поступать, — сказал Хаупт.

— Я могу так поступать, — ответила Ханна. — После этой войны каждый волен поступать как хочет. Вот только жить, как прежде, мы уже не можем.

Она улыбнулась.

— Представь себе, этот американец мне даже понравился. Ему примерно столько же лет, сколько тебе.

Хаупт судорожно схватился за трость.