Час новолуния

Качество «дорогие» нельзя было подвергнуть никакому испытанию совершенно, сколько ни терзай тончайшую ткань, и возражений у Вешняка не нашлось.

После бани складывать разваленную поленницу они поленились. Когда и Вешняк помылся, оба чистые с ощущением свежести, не заходя в дом, пристроились во дворе у длинной доски, на которой разложили снедь.

В наличии оказались два пирога и кувшин с квасом. А где вишни, где солёные сливы? Сначала Федька удивилась, а потом и обиделась. Помнилось, что-то ещё должно быть. По крайней мере, пряники. И половина варёной курицы где? И ещё, может быть, что-то, чего не упомнить. Вешняк смотрел в землю, старательно изображая раскаяние, однако оно у него плохо выходило. Когда он чесался за ухом и сокрушённо вздыхал, то виноватый вздох этот, подозрительно звонкий, приличнее было бы назвать насмешкой. Почёсывание затылка — жест тихого смирения — можно было принять за жизнерадостную попытку всё отрицать, столь весело моталась из стороны в сторону голова.

— Давай лучше есть на ходу! Будем ходить и разговаривать, — предложил Вешняк, напрасно сгоняя с лица ухмылку.

Лучше так лучше. Правда, Федька не совсем поняла, лучше, чем что? но согласилась: ладно, давай. Взяли пирог и праздным шагом двинулись по двору, отщипывая кусочки и вгрызаясь по переменке в яичную начинку. И так ходили они неспешно, присаживаясь там и здесь и останавливаясь, чтобы лениво заглянуть в опустевший хлев, где засохли по земляному полу давние ошмётки навоза.

Восхитительное ощущение свободы и покоя посетило их разнеженные баней сердца. Следовало признаться, что сама Федька, без Вешняка, до такой изумительной вещи, как есть на ходу, никогда бы, наверное, и не додумалась. Хорошо хоть, хватило доверия к мальчишескому замыслу. Любой здравый, с размеренным умом человек тотчас обнаружил бы несусветную нелепость затеи, если бы мог наблюдать, как возвращаются они (ребёнок и взрослый) к своему столу-доске за каждым глотком кваса и вместо того, чтобы сесть наконец и поесть толком, опять удаляются, никем не гонимые. Но смеяться над ними было решительно некому. В этом-то и заключалось счастье.

К тому же обширный замысел Вешняка ещё только приоткрывался Федьке во всём своём продуманном ладе. Совершенно случайно, сдвинув от стены колоду, они обнаружили сбежавшую сюда на одной ноге, безголовую, но отлично проваренную курицу. Можете представить себе ликование мальчишки и удивление его старшего друга! Курицу пришлось съесть. Но затем ведь и горшочек с вишнями обнаружился между поленьями в виде нечаянного дара природы! Заявили о себе в самых невероятных местах пряники! И сливы дальше забора не укатились! Что говорить про молоденькие зелёные огурчики, лук и маринованный чеснок — эта мелкота из себя выходила, силясь попасться если не на глаза, то под руку.

— Ты царя видел? — спросил Вешняк, в самодовольном расположении духа откусывая огурец.

— Видел, — ответила Федька. — И царя, и патриарха. Патриарх ехал на осляти, а царь впереди шёл, вёл под уздцы. На Вербное воскресенье.

— Царь добрый, — сказал Вешняк, оставляя возможность и Федьке подтвердить эту данность.

— Милостивый, — сказала она.

Вешняк задумчиво потыкал огурцом в зубы.

— Это одно и то же.

— Мама твоя добрая, понимаешь, а царь милостивый.

Огурец он совсем отставил, испытывая потребность без помех подумать, но тонкое различие между двумя понятиями уловил не вполне.

— Всё равно! Про тятю и про маму царю написали, воевода всё как есть написал. Царь узнает, укажет, чтобы освободили.

— Это кто так сказал? — осторожно спросила Федька.

— Мама. Она говорит: вот только царь прочтёт... Или бояре не докладывают?

Если Вешняк и имел сомнения, то не решался признавать их. А Федька не торопилась смущать мальчика объяснениями.

— А бог? — продолжал он с той внутренней свободой, к которой располагал ясный вечер и душевный покой.

— Бог милосердный... снисходительный. Бог грехам терпит.

Вешняк кивнул, именно так он и представлял себе господа бога: снисходительного, но гневливого отца, который долго терпит детские шалости у себя за спиной и под боком, пока не обернётся, не цыкнет, не отвесит кому затрещины. И тогда горят города, бессчётными тысячами мрут люди — мор, война, голод, засуха... А бог отойдёт, и ничего себе — приласкать не прочь.

— Богородица добрая, — сказала Федька. — Бог рассердится на людей, а она за них заступается.

— Богородица добрая! — охотно согласился Вешняк. И ещё, кивая, несколько раз повторил, под конец уж совсем невнятно. Наслаждение доставляли ему самые звуки: богородица добрая. Он притих. И погрустнел без явной причины. Причина и мысль его были тайные, трудно было в них и признаться — что добрая богородица не всесильна.

Федька тоже притихла. Были и у неё такие своп причины, что не признаешься.

— Ладно, — сказала она, встряхнув почти высохшие уже волосы. — Рубашку ты, наверное ж, на полу бросил? Надо бельё замочить, пойдём.

Банная дверь, поначалу слегка поддавшись, ударила Федьку по руке и захлопнулась изнутри.

Подозревая подвох, Федька оглянулась на Вешняка, но он и сам растерялся. Да и трудно было представить, чтобы, оставаясь здесь, за спиной у Федьки, Вешняк одновременно проказничал в бане. Никак это не походило на шутку.

— Эй! — сказала Федька, обращаясь к доскам не слишком решительно и не слишком грозно. Она надавила ещё раз, не очень, впрочем, уже уверенная, что ей действительно туда, в баню, при таких обстоятельствах нужно. Дверь не шелохнулась... почти не шелохнулась. Там упирался кто-то потяжелей! Федьки.

— Ты эти затейки свои брось! — строго проговорила она ему, начиная пятиться. Потерявший всякий задор, Вешняк тот и вовсе слова не произнёс.

Шаг за шагом, похолодевши до озноба по темени и по затылку, словно и волосы сами похолодели, осторожно отодвигались они от бани всё дальше, пока не поравнялись с проходом в плетне, что отделял огород от двора. Тогда, последний раз глянув на застывшую в немоте баню, Федька бросилась опрометью к лестнице, под которой пристроила в пустой конуре пистолет.

Щёлкнув пружиной, она поставила курок и сдвинула крышку у полки, чтобы проверить, остался ли затравочный порох. Вешняк уже бежал к ней от амбара с топором в руках.

— Не ходи! — тихо прошипела Федька. — Стой здесь.

Но Вешняк, ухватив топор почти за самое железо, не отставал. И пока они препирались горячим шёпотом, послышался резкий высокий голос:

— Да я, собственно, мимо проходил. Дай, думаю, загляну на огонёк, вот Федька-то удивится.

Евтюшка. Прекрасный эллинский бог из хромых площадных подьячих.

Евтюшка помахивал прутиком. И, попирая ногой поваленную наземь калитку, прутик затем бросил, поскольку неестественная поза, которую он посчитал нужным принять, требовала обе руки и некоторой, вероятно, сосредоточенности: подбоченясь левой, правую отбросил на отлёт, выставив удивительно длинный, как жало, палец. Странная кривая усмешка, нечто от болезненной горечи, от какого-то высокомерного, язвительного сожаления, искажала тонкие губы его под выбритыми нитью усами.

— Неужто ж, думаю, Феденька не удивится, — повторил он неверным от скрытого возбуждения голосом. Как бы это Феденьку удивить!

— Удивил, — хмуро подтвердила Федька, убирая пистолет.

— Да уж... вижу. С перебором. Значит, тогда я пойду, раз так. Пошёл. До скорого свидания, — развёл руками Евтюшка и, неумело насвистывая, двинулся через двор к воротам.

Надо признать, Федька повторно тут онемела, не просто уже удивлённая, а ввергнутая в какое-то отупело бессмысленное состояние. И выглядела она при этом весьма красочно — с бесполезным своим пистолетом, вся в белом — в белой рубахе распояской, белых штанах, и со всклоченной гривой.