Час новолуния

— Вот кто колдуном будет! — сказал, указывая на Вешняка, самый маленький из мальчишек — замухрышка.

— Во что вы играете? — спросил Вешняк, чтобы отвлечь их от куцеря. И точно: Репей забыл, что его поначалу так впечатлило.

— Мы колдуна будем сжигать в срубе, — сообщил он.

Очевидно, эта не слишком заманчивая участь ожидала того ушастого замухрышку с облезлым, в пятнах лицом, который с появлением Вешняка посчитал себя освобождённым от обязанностей колдуна.

— Не-ет, никак. Мне нужно. Я тороплюсь, — Вешняк развёл руками в знак полной, не зависящей от человеческой воли невозможности принять столь увлекательное предложение.

Но не убедил.

— А я пристав тогда буду, — торопливо сказал замухрышка, обращаясь к Репею.

— Мы тебя не сожжём. Понарошку, — утешила Вешняка девочка. — Как будто. Тебя поймали, а воевода говорит: сожгите его на костре! — она нахмурила белёсые брови и топнула босой ножкой.

Воеводой, несомненно, значился тут Репей. И не нужно было убеждать Вешняка, что этот-то отдаст приказ испепелить своего давнего неприятеля, не поперхнувшись.

— Нет, — пришлось повториться Вешняку. — Не буду. И потом: без царского указа как вы сожжёте? А кто у вас царь? Нету.

Репей приготовился ссориться и уж попыхивать начал, но, столкнувшись с обоснованными возражениями, задумчиво подёргал себя за ухо.

Вешняк мог бы тут с миром и удалиться, если бы не Белобрысая, которой ужасно хотелось устроить всё к общему согласию.

— Понарошку указ получит, — сообразила она. — Листочек пристав принесёт... — Девчонка запнулась: подходящего листочка не видать было — всё пепел и прах, тогда она оглянулась ещё раз и споро перерешила: — Или так, на словах скажет царский указ: злого колдуна сжечь, чтобы впредь не повадно было!

Она притопнула чёрной от золы ножкой, поднимая лёгкую, перемолотую жарой пыль. Эта крошечная ножка, серебряные серьги-висюльки да удивительно тонких, если присмотреться, нежных, словно бы замирающих, очертаний личико и выдавало в ней девочку. Иначе трудно было бы что понять, глядя на коротко стриженные, раздвинутые на лбу волосы, на белую рубаху ниже колен, какую и малолетние мальчишки носили. Глаза у неё были не особенно большие и тоже, казалось, бесцветные под бесцветными бровями и ресницами, отчего всё бледное личико с неяркими губками обретало законченный уже пепельный оттенок, который вызывал в воображении нечто не совсем действительное, призрачное. Нечто сотканное из воздуха и тумана, что вполне поймёшь разве ночью. В некотором противоречии с этим воздушным обликом звучал её звонкий голосок:

— А я тебя жалеть буду, — сказала она Вешняку. — Тебя схватят, в железа закуют, я плакать стану. — Она потёрла чумазой рукой глаза и горестно опустила длинные светлые ресницы.

Стыдно сказать, но девчачьи фигли-мигли что-то в душе Вешняка тронули. Вообще говоря, он не стал бы возражать, если бы кто-нибудь взялся его оплакивать. И без всякого повода. Просто из дружеских чувств.

Между тем призадумался и Репей.

— Да ну... не надо нам этого, — высказался он нетерпимым голосом разбирающего тяжбу холопов хозяина. — Чтобы жалеть... нет... Куда!.. Вот разве женой тебя сделать... — Тут он снова позволил себе сомнения: жене как будто бы дозволялось и даже полагалось оплакивать в пристойных выражениях мужа, колдун он или нет. Репей хмыкнул, выставил ногу, покусывая сочные, вишнёвые губы. — Тогда что?.. Тебя мы тоже сожжём! — нашёл он решение, выбросил вверх указательный палец и засмеялся, что всё изящно сошлось. Ловко получилось — лучше не надо.

Пепельная девочка не нашла, что сказать, но Вешняк вовсе не собирался брать её в жёны, даже ради удовольствия сгореть вдвоём. Мимолётную слабость в душе он подавил, хотя и глянул на готовую взойти на костёр дурёху с любопытством.

— Я всё равно ухожу, мне надо, — возразил он.

— Это куда ещё? — враждебно встрепенулся Репей.

— Куда надо! — запетушился Вешняк.

— А ты уже согласился и не уйдёшь!

— Он уже согласился, — вякнул подленьким подголоском замухрышка.

Да и сам Вешняк чувствовал, что, вступив в обсуждение частностей, согласился на целое — так это выглядело. Если по-честному.

— Пойду! — упрямо заявил он, делая показной шаг.

Дрались они с Репеем не первый раз, и всегда это кончалось одинаково: противник был на полголовы выше и втрое толще. Резвый и опытный боец, Репей подставил ножку и тотчас схватил Вешняка, чтобы повалить на гору золы. Тучи пыли всколыхнулись под ними, поднимаясь всё выше, по мере того, как они тузили друг друга. То есть Вешняк дёргался, задыхаясь под тушей, а Репей бил. В душном облаке мелькали красные задники сапог.

Сдался Вешняк не из малодушия, во всяком случае, держаться он ещё мог бы. Но вспомнил косматую рожу с надутыми, чтобы прыснуть, щеками, — затевать шумную драку здесь, под боком у подмостного жителя — ну его!

— Ладно, отстань! — выдохнул он, растерзанный и задушенный. — Отстань! Ну всё, хватит, кончай!

Репей отцепился, но не слез. Кое-что и ему досталось — нос забит чёрным.

— Клянись, — сбитым от неровного дыхания голосом, отплёвываясь, весь красный, грязный, сказал он. — Клянись, буду играть!

— Ну, ладно, буду, — прохрипел Вешняк с гадким ощущением попранного достоинства.

— Нет, не так! — торжествовал Репей. — Вправду поклянись, что будешь колдуном.

Вешняк отвечал не сразу, он тоже отплёвывался.

— Клянусь, что буду колдуном, ей же ей ей-ей! — хмуро сказал он наконец, избегая смотреть на Пепельную девочку.

Придраться, однако, было не к чему. Репей поднялся и, нагнувшись за шапкой, оглянулся на своих прихлебателей — они ухмылялись, словно он раздал каждому по ломтю хлеба с маслом.

А Вешняк... Вешняк покосился на Пепельную свою Золушку. Она не презирала его. Она жалела: бледный ротик скривился. Вешняк отвернулся с негодованием. Не вызывающий жалость, а жалкий — вот он какой был на самом деле и прекрасно, прекрасно это сознавал. Жалость Пепельной Белобрыски наполняла его стыдом, отчего унижение становилось ещё горше.

Отряхивать Репея со спины вызвался замухрышка, несостоявшийся колдун. Это был худой мальчишка со скуластым облупленным лицом и растопыренными ушами. Звали его, кстати, на самом деле не Замухрышка, а Шпынь. Суетливые повадки Шпыня выражали натуру, определившуюся во всей своей бесхребетной увёртливости. Озабоченный тем, чтобы утвердиться во мнении товарищей, он не упускал случая испортить отношения какой-нибудь мелкой подлянкой. Крикливо заявляя свои права и требования, он заранее смирялся с неудачей, что, однако, не избавляло его от изнурительной необходимости встревать не в своё дело, поддакивать, когда честнее было бы промолчать, молчать, когда следовало возразить, и признаваться вдруг ни с того ни с сего в нечистых вещах, отчёта в которых никто и не думал требовать. Такие люди рано, в юных ещё летах выказав свою натуру и свойство, мало потом меняются. Трудно изменить то, что ускользает.

— А ты вот что: палач будешь! — распорядился Репей, который давно уже не чистился сам, а только поворачивался, принимая услуги доброхота.

Шпынь отдёрнулся, как обжёгся, оставив на зелёной спине Репея не дочищенный плод (это были лимонные круги со смещёнными к краю червоточинами), облупленное лицо его вспыхнуло.

— Ладно, пусть, — сказал он с обидой, не выказав, однако, даже самого короткого, на показ сопротивления. — Если никто — я палач. Пусть.

Это была всё же уступка, жертва, но Репей отвернулся, не дослушав. Отчего Шпынь засчитал и запомнил ещё одну обиду. Обиды копились в его душе без всякого полезного применения — не разобранной кучей.