Час шестый

Киндя Судейкин ушел в дом, изнутри открыл двор с Уркагановым стойлом. Жеребец, привязанный к железному крюку, сдержанно заржал, заперетаптывался.

— Стой, стой по-людски! Не пляши. — Киндя бросил в ясли охапку завядшего клевера и разнуздал жеребца. — Как бы язык не куснул… А что, Евграф Анфимович, за жеребенка-то колхозу дадут? Ведь он нам и самим нужон! Посулил Ворошилов чего или шиш с маслом? Может, медаль, а то целый трактор пришел из Москвы-то. Тамо железа-то много.

Евграф подумал про «шиш с маслом» и промолчал. Он все еще дивился, откуда появилось такое жеребячье имечко — Уркаган и кто виноват, что жеребца вытребовали в Москву. Микуленок, что ли? Гордость за родную деревню Шибаниху пересилила в душе Евграфа все остальные чувства.

Судьба жеребца решалась еще до Евграфа при Митьке Куземкине. Когда ожеребилась новожиловская кобыла, никто не думал, как бы назвать жеребенка. Теперь на всех взрослых лошадей в колхозе были заведены паспорта. Нарком Ворошилов приказал поставить на учет каждую лошадь. Из района приезжала спецкомиссия. Всех коней осматривали как новобранцев, мерили рост по холке, проверяли зубы, отмечали болячки, клички и выписывали на каждую паспорт. Потому Куземкин долго и думал, как назвать жеребчика от новожиловской лошади. Где он слыхал это слово: уркаган? Бог весть! Кличку надо было давать по первой букве материнского имени, но на ту букву ничего Митьке не подвернулось. «Давай, записывай по отцу! — приказал председатель конюху Савватею Климову. — Отец Ундер, пусть и этот будет на букву «у»!»

Так появился в Шибанихе жеребец по имени Уркаган. Будучи завсельхозотделом, Микулин вздумал подарить шибановского жеребца Красной Армии. Пришла ему в голову такая мысль во сне, нежданно-негаданно. Куземкин в «Первой пятилетке» тоже недолго думал. Письмо из района ушло в Москву, хотя вначале никто не рассчитывал на то, что оно дойдет до наркома. Все, в том числе и сам предрик Микулин, забыли про ту бумагу. Вдруг приходит ответ из Москвы, да еще от самого Ворошилова!

Пускать Уркагана в поскотину со всеми лошадьми стало уже нельзя, приходилось держать отдельно. А где? Только двор в доме Кинди Судейкина был приспособлен для такого верзилы, как Уркаган. И Киндя вспомнил былые дни, когда он ходил за Ундером. Судейкину установили за уход пятнадцать трудодней в месяц. Савватею Климову, конюху, Зырин вписывал в книжку и за всех лошадей двадцать трудодней в месяц, а Кинде за одного жеребца полтрудодня в сутки. Но Савватей сам отказался от Уркагана, а Киндя сумел его даже объездить…

— Вот так имечко дали! — сказал Евграф Кинде, когда после тюрьмы заходил к Судейкину и глядел на жеребца в первый раз. — Ты, Акиндин, хоть знаешь ли, что такая кличка значит?

— Знаю! — сказал тогда Киндя. — Уркаган — это когда буря и наводненье.

— Когда буря — это называется ураган, — поправил Евграф. — А уркаган значит начальник шпаны.

— Вот оно что! Разве у шпаны бывают начальники?

— Бывают… — вздохнул Евграф. — У всех бывают.

На том тогда и остановились, пока не выбрали Миронова в председатели. Евграфу в ту пору было не до колхоза, одна у него была дума, где ночевать со всем бабьим семейством. Нынче Евграф сам стал начальником, а за жеребцом приехал уполномоченный Фокич. И стало Евграфу жалко отдавать жеребца в чужие руки. Такого красавца… Куда его погонят, сердешного, неужто опять будет война?

На Уркагане был отцовский, то бишь ундеровский, недоуздок с двумя железными кольцами. Сквозь кольца продернут Киндей толстый канат, пропущенный в большое кольцо в стене. Киндя один выводил жеребца на улицу. Правда, объезжали Уркагана втроем с Володей Зыриным и Ванюхой Нечаевым. Порвал жеребец шлею и вдребезги распазгал копытами две или три телеги… Лягался, лягался да и успокоился после соленой хлебной горбушки. Пошел в упряжке спокойно, сперва в галоп, потом и рысью.

Жеребец легонько заржал, когда Киндя совсем распахнул ворота. Судейкин по внутренней навозной лесенке сходил в избу и подал жеребцу горбушку хлеба:

— Вот на-ко, поешь… В Москве не дадут.

— Пошто не дадут? — спросил председатель. — Может, и дадут.

— Может, и дадут, Анфимович, да не посолят. А несоленую он и жевать ни за что не станет. Вылитый Ундер!

— Есть у тебя скребница железная либо щетка?

— У Судейкина все есть! На-ко, держи ужище-то.

Хвастун Киндя сходил куда-то на верхний сарай, принес две скребницы. Мужики начали чистить Уркагану бока. Он вздрагивал, косил назад звероватым глазом, колесом выгибал могучую шею и вдруг мощно заржал, словно чуя перемену в своей судьбе…

XV

Груня Ратько, как ни жалко ей было будить дочку, сидела на полу около постели, трогала черную серповидную бровку Авдошки, щекотала раскрасневшееся во сне родное ушко:

— Вставай, милая, вставай, мое серденько, надо вставать…

Авдошка слышала требовательную материнскую ласку и никак не могла пробудиться. Ей снился какой-то удивительный, ясный и сладостный сон, который был радостным и счастливым. Авдошка не хотела пробуждаться…

За лето Груня вдвоем с младшей дочкой оштукатурила в Ольховице три избы. Обе выселенки перебрались в четвертый дом к Славушку, когда сапожник перебрался в другой дом. Старшая Наталочка ходила одна в других деревнях…

У Груни болела о ней душа. После того давнего ночлега в доме со взъездом Груня Ратько разлучила своих дочерей. Взрослым детям украинских высланных по-прежнему не разрешалось жить вместе с родителями. Еще и сейчас Груня все время боялась, что начальники не дадут ей ходить вместе хотя бы с одной Авдошкой…

Зимняя изба Славушка, которую выселенки собирались штукатурить, была полностью — и потолок и стены — обита узкими дранками. Славушко покупал для этого мелких гвоздей в лавке сельпо. Вчера он указал Груне место, где ближе всего брать глину. Глина оказалась не больно чистая, пришлось выкидывать камни и желтоватые сгустки известняка. Груня до умывания и до завтрака хотела послать дочку с корзиной за конским навозом:

— Иди, мое серденько Авдошенька, к хуторской раде. Тамо конячий кизяк. Лошадей много ставят, их там привязывают.

— Мамо, мамо, до хати иде чоловик! — Авдошка уже глядела в окошко. — Ой, вряди-годи Антон Малодуб!

Авдошка заверещала от радости, быстро оделась и заприскакивала. Груня не меньше ее обрадовалась Антону. Она уже слыхала, что Антон приехал с родины и теперь помогает сапожнику Кире.

Земляки боялись общаться. Антон Малодуб еще не рассказывал семейству Ратько о поездке на Украину. Груня дивилась тому, что он приехал обратно с родины. Сейчас она терпеливо ждала от него подробностей.

— Чого гутарить! — Антон нервничал. — Нема ничого доброго. На хуторе всякий день ховають людей. Заслины ставят, чтобы никуды больше никого не пускать. Хлеба нэма, цибули нэма. И уходить не можно и старцювати нельзя. Кошек варят в горшках и собак неначе всех перерезали. По хутору як Мамай прошел…

— О, Господи! — завопила Груня. — За що караешь?

— Тише… В деревне наибильший начальник. Такий причепа скажений. К нему я и тороплюсь. Чоботар велел кожу мочити, а счас меня самого… мочить будут, или сушить, не знаю… — по-русски добавил Антон и вполголоса по порядку рассказал, кто на хуторе умер.

Груня только охала да всплескивала руками, слезы катились по щекам у дочки и матери. Антон боялся говорить об умершей родне Груни. Чтобы не рассказывать о смерти родных для Ратько хуторян, он перешел на иную тему. Сказал, что свое семейство так и не может найти, что от Грицька нет ни слуху ни духу, что Митрук и Петренко с семействами живут под Тотьмой и будто бы Митрук построил уже свой дом.

— Того и гляди, Митрука раскулачат во второй раз! Першего разу мабуть не хватило…