Чаша бессмертия

Но разве только богатство может принести ему дар близнецов? Конечно же, нет! Обладая способностью наводить на всех, видящих его, панический страх, Конан может стать великим полководцем. Армия, во главе которой он встанет, не будет знать поражений. Вооруженные до зубов войска неприятеля будут обращаться в бегство при одном его приближении. Можно будет завоевать все соседние государства: Аргос, Аквилонию, Немедию… Можно будет завоевать полмира… да что там — целый мир! Вопрос лишь во времени.

Впрочем, к услугам Конана будут лучшие мировые целители, и уж они-то, общими усилиями, сумеют продлить ему жизнь. Он проживет двести, нет, триста лет и не только завоюет весь мир, но и установит везде самые справедливые и мудрые законы. Он будет величайшим правителем со дня гибели Атлантиды! Близнецы говорили, что подарок будет действовать в течение всего трех лет, но и три года — огромный срок, если есть ясная цель, море энергии для ее достижения и трезвая голова!.. Он, Конан, успеет стать за три года величайшим из королей, а затем, когда действие пепельной мази кончится, люди будут испытывать к нему страх и благоговение уже в силу привычки, в силу величия сана, им достигнутого…

Правда, целых три года придется ему жить с привкусом отвращения. И на душе у него будет смутно и тошно, ибо не останется у него больше друзей — одни пугливые и раболепные тени вокруг, сгибающиеся в поклонах до самой земли. Не очарует его и не взволнует больше женская красота, ибо все женщины, и прелестные, и дурнушки, будут бледнеть при виде его и раздеваться поспешно, стуча зубами… И не будет у него больше достойных противников, с которыми можно ударить мечом по мечу и славно помериться силами, и побродить, напряженно и весело сверля глазами друг друга, по самому краешку гибели…

Ни врагов, ни друзей, ни преданных женщин. Только рабы, рабы, рабы… Но во имя мирового господства, наверное, можно перетерпеть это, стиснув зубы и загнав все чувства куда-нибудь поглубже, сжав их в комок?..

Глава десятая

На следующий день Конан покинул замок Ричендо и вернулся в Кордаву. Он уехал ранним утром, не дожидаясь завтрака и не сообщив никому радостной вести о своем поспешном отъезде. Решение это было принято им импульсивно. Проснувшись и открыв глаза, он подумал, что сейчас снова увидит болезненно-ненавидящую и рабски-преданную физиономию молодого хозяина, что возле него будет дрожать и вздыхать дородная матрона с глупейшим выражением на надменно-испуганном лице, что любая, самая абсурдная и издевательская его просьба будет исполняться со всех ног… и мысль эта наполнила его таким отвращением, что, пренебрегая голодом, он поспешил оседлать своего жеребца и всадить в крутые бока его шпоры. Из всех подарков, бесформенной грудой валяющихся на ковре, он взял с собой только легкие и прочные серебряные ножны, взамен своих, давно истертых и потускневших от частого употребления меча.

Столицы он достиг быстро, и эта быстрота несколько обескуражила его. Что делать дальше, куда направить копыта своего жеребца? Под своды гостеприимного и унылого особняка Гарриго? Но встречаться с измученным, сломленным и трепещущим перед ним герцогом ему хотелось не немногим больше, чем с Ричендо и Кайссом… Раздумья Конана прервали голодные спазмы в желудке, ощутимо напомнившие ему, что последний раз он ел накануне вечером. Конан направил коня к базарной площади, где надеялся купить себе прямо с жаровни горячее мясо с приправой из овощей. Медленно прокладывая себе путь в толпе, каждое утро обильно заполнявшей площадь и прилегающие к ней улицы, киммериец неожиданно натянул поводья и заставил жеребца остановиться. Только через некоторое время он сообразил, почему так сделал. Шагах в пяти от него, прислонясь спиной к стене дома, сидел оборванный и грязный вендийский фокусник. Щеки и скулы его были темны, как ночи его родины. Неясно было, то ли это природный цвет его кожи, то ли такими их сделал густой слой пыли странствий.

Блестящие, словно намазанные маслом, смоляные волосы падали на лоб и плечи и были не намного темнее лица. На макушке красовался тюрбан, когда-то, очевидно, бывший белым, теперь же потерявший всякое подобие цвета.

К губам оборванец прижимал длинную дудку из красного дерева и извлекал из нее незатейливую мелодию, полуприкрыв веки и шевеля в такт пальцами ног, вылезающими из дыр в ветхой обуви. Между его ступнями стоял высокий кувшин с узким горлышком и облупившейся голубой эмалью на округлых боках. Из горлышка вытянулась на высоту локтя змея, плавно покачивавшаяся из стороны в сторону в такт мелодии. Судя по раздувшемуся клобуку на шее, то была кобра, хотя и очень необычной для кобры окраски: темно-синяя, с четким черным узором вдоль спины.

Конан спешился и, держа коня в поводу, подошел вплотную к самозабвенному музыканту. Не змея поразила его — подобных чудес он успел уже навидаться прежде, — но мелодия. Музыка, под которую танцевала кобра, показалась ему странно тревожащей и очень знакомой. Где он мог ее слышать? Отчего так томит сердце этот чуть заунывный мотив? Почему кровь его заструилась в жилах быстрее обычного?..

Внезапно он вспомнил. Мелодию эту не раз наигрывал Шумри — его спутник и побратим, с которым около десяти лет назад они совершили долгое путешествие к берегам Южного океана. Многое из того, что произошло с ними в пути, навечно врезалось в память. Бродяга Шумри! Непутевый отпрыск знатного немедийского рода, ненавидящий оружие и кровь, полная его противоположность и одновременно — один из самых близких людей, когда-либо встреченных Конаном в его бурной и яркой жизни…

Вендиец кончил играть, опустил от губ дудку и открыл глаза. Они были отрешенными и мечтательными. Казалось, перистые облака скользят в них, затуманивая то и дело зрачки. Змея, покачавшись какое-то время в тишине, скользнула в кувшин, который фокусник тут же закрыл круглой крышкой.

Из толпы сгрудившихся возле него зрителей к ногам в рваных сандалиях полетело несколько медных монет. Не обращая внимания на звонкие кружочки, музыкант обвел всех туманным и словно грезящим наяву взором и неожиданно спросил:

— Скажите-ка, добрые люди, зингарцы и чужеземцы, не встречал ли кто-нибудь из вас человека по имени Конан, богатыря и воина из далекой Киммерии?

Конану показалось, что он ослышался. Слишком невероятно было услышать свое имя из уст незнакомого бродяги, уроженца далекой Вендии. Музыкант повторил свой вопрос. Тогда, шагнув вперед и громко выдохнув, киммериец ответил:

— Я. Я знаю этого человека, воина из Киммерии, Конана-варвара.

Вендиец оживился. Поманив к себе поближе киммерийца черным и грязным пальцем, он одновременно сделал знак окружающим, что фокусов и музыки больше не будет и почтенная публика может расходиться.

— Где ты его встречал, и не знаешь ли ты, в каком месте этот самый Конан пребывает сейчас? — спросил оборванец, лишь только варвар присел рядом с ним на сомнительной чистоты подстилку, предварительно отодвинув кувшин со змеей в сторону.

Как ни странно, в глазах его не было страха, к которому так привык Конан за последние дни. Возможно, причиной этому был мечтательный туман, застилавший зрачки и не дававший возможности рассмотреть как следует того, кто находится возле.

— Если ты скажешь мне, кто поручил задавать тебе такие вопросы, я, так и быть, отвечу, — сказал Конан.

— Охотно скажу! — добродушно кивнул оборванец. — Меня попросил об этом его давний приятель, с которым они не виделись много лет. Приятель этот долгое время путешествовал вместе с женой по морям и океанам, не задерживаясь подолгу ни в одном месте. Но вот уже два года, как странствия его окончились. Теперь он живет с женой и двумя детьми в Зингаре, не особенно далеко отсюда.

— И приятеля этого зовут Шумри! — воскликнул радостно Конан.

— Его зовут Кельберг, — поправил его музыкант. — Жену его зовут Илоис. Детей же, извини, не помню.