Чаша кавалера

Без десяти минут двенадцать во всем Телфорде свет горел лишь в одной из комнат нижнего этажа, отбрасывая сквозь два освинцованных окна, выходящих на запад, бледное сияние на траву и почтенный старый дуб. В самой комнате сидел на неудобном стуле старший инспектор Мастерс, предпринимая героические усилия, чтобы не заснуть.

Позади Телфорд-Олд-Холла были только лужайки и деревья. Но со стороны южного крыла находился большой сад. В отличие от бескомпромиссного елизаветинского стиля сада в Крэнли-Корт это был голландский сад, разбитый по строгому геометрическому плану, который ввел в Англии неприятный, угрюмый субъект по имени Вильгельм Оранский.

И в этом саду что-то шевелилось.

Высокий худощавый мужчина с напряженным бледным лицом внезапно поднялся из-за клумбы с тюльпанами, в темноте лишенными цвета. Если бы кто-нибудь видел его — чего не происходило, — он бы подумал, что человек притаился на корточках, размышляя, хватит ли ему духу пробраться в дом.

Незнакомец в темной одежде стоял и прислушивался. Мы не встречали этого человека прежде, поэтому скажем, что он был средних лет, с продолговатым, умным и отнюдь не отталкивающим лицом, чье выражение в определенные моменты могло становиться хитрым.

Мужчина не слышал ни звука, кроме, возможно, редкого ночного шороха. От покрытых росой травы и цветов исходил пьянящий аромат.

Высокий человек явно колебался. Его взгляд скользнул направо, к передним лужайкам Телфорда, которые отделяла от дороги ограда с железными остриями. Мелькнувший вдалеке блуждающий огонек заставил ночного наблюдателя снова присесть за клумбу.

Но ему было незачем это делать.

Слабый огонек исходил всего лишь от велосипедной фары констебля Фредерика Джона Хоршема, который неторопливо ехал по дороге, ведущей из Черритона через Грейт-Юборо, мимо Крэнли-Корт, к месту назначения в деревне Голивог.

Величавая осанка констебля Хоршема, даже едущего в одиночестве на велосипеде по пустынной дороге без десяти минут полночь, заставила бы патрульных Столичной полиции выглядеть во время обхода небрежно и даже легкомысленно.

Спина констебля Хоршема была прямой, как у часового снаружи королевского дворца. Казалось, он не ехал на велосипеде, а восседал в паланкине, как император. Он даже не шевельнулся, «проследовав», выражаясь официальным языком, еще полторы мили в сторону Хай-стрит в Грейт-Юборо.

Но было ошибкой полагать, будто констебль не является обычным человеческим существом. Он пробыл на дежурстве весь день и хотел спать, но тем не менее ехал в дом своей племянницы Энни — жены Берта Стивенса, одного из двух водопроводчиков, выполняющих длительную работу в Телфорд-Олд-Холле, — так как Энни до утра должна была родить первого ребенка.

Констебль не рассчитывал вернуться домой этой ночью и смирился с неизбежным.

Хай-стрит также была пустой и безмолвной. Но, как ни странно, в двух окнах спальни на втором этаже отеля для трезвенников «Синяя лампа» горел слабый свет.

Проезжая по Хай-стрит с медлительной торжественностью огромного галеона, констебль посмотрел наверх. Он не удивился при виде силуэта женской фигуры в одном из освещенных окон; особа, казалось, глазела на луну.

Впрочем, констебль Хоршем не был удивлен только потому, что, как утверждали его друзья, ничто на свете не могло его удивить, а тем более вывести из несокрушимого равновесия. За весь опыт своей работы он еще ни разу не видел, чтобы у кого-то из постояльцев «Синей лампы» горел свет в двенадцать ночи. С другой стороны, эти постояльцы никогда не доставляли хлопот полиции.

Потому констебль поехал дальше. Но более внимательное обследование того, что он видел лишь мельком, изрядно удивило бы любого друга мисс Илейн М. Чизмен.

Тем вечером, после скудного и малоаппетитного обеда, Илейн Чизмен поднялась в свою маленькую целомудренную комнатку, где сделала несколько записей на основании показаний, собранных в деревне. Мисс Чизмен жестоко страдала, хотя не от физических травм, но от унижения, причиненного падением через люк в сцене театра «Мажестик». Было невозможно не сочувствовать ей и не разделять ее гнев по адресу некоего старого грешника.

Покончив с записями, мисс Чизмен увидела, что остается еще час до отхода ко сну в десять. Поэтому она начала читать новую книгу под названием «Наш долг перед государством», опубликованную не под истинным именем автора, а под латинским псевдонимом типа Senatus Populusque Romanus [41] или чего-то в этом роде.

Но «Наш долг перед государством» странным образом не мог завладеть ее вниманием. Отложив его в сторону, Илейн погрузилась в раздумье. Не следует думать, что этой хорошенькой женщине с густыми золотистыми волосами и прекрасной фигурой были полностью недоступны лирические эмоции. Хотя она не была официально помолвлена, но уже несколько лет между ней и профессором Хируордом Уэйком, преподававшим экономику в Хайгейтском университете, существовало нечто вроде молчаливого уговора.

41

Сенат римского народа (лат.).

Было бы слишком сентиментальным носить с собой фотографию профессора Уэйка в рамке. Но в сумочке Илейн Чизмен лежал неплохой его снимок. Она достала его и задумалась. Профессора Уэйка никак нельзя было назвать некрасивым — его лицо, безусловно, выигрывало в сравнении с почти уродливой физиономией конгрессмена Харви. И все же Илейн как будто не находила особого утешения в фотографии.

Так как мы не можем знать мысли ни одного персонажа этого повествования, за исключением старшего инспектора Мастерса, предмет ее медитаций должен остаться неописанным. Но Илейн выглядела беспокойной и огорченной. Она размышляла так долго, что вздрогнула, посмотрев на часы.

Но даже тогда выяснилось, что Илейн не склонна ложиться спать. Издав то, что по отношению к кому-либо другому можно было бы назвать глубоким вздохом, она подошла к окну и остановилась там, вдыхая запахи летней ночи и глядя на луну над Суссексом.

С улицы донесся треск, и Илейн снова вздрогнула. Но звук был еле слышным — лишь благодаря тишине он казался резким, как поворот орудия пытки в чьей-то совести. Это было щелканье педалей велосипеда, когда величавый полисмен — еще одно напоминание о законе и совести — проезжал в тени фасадов старых домов.

Констебль Фредерик Джон Хоршем, в свою очередь, едва заметил Илейн. Проехав еще три мили, он оказался у высокой ограды Крэнли-Корт.

До сих пор продвижение констебля Хоршема было неторопливым и величавым. Однако, проезжая мимо ворот этого исторического особняка, он словно получил внезапный удар в спину.

Его правая нога соскользнула с педали, тело вздрогнуло, и он едва не перелетел через руль в канаву, но, спасшись чудом, спешился и посмотрел в сторону Крэнли-Корт.

Кирпичный фасад здания находился в полной темноте. Тем не менее оттуда доносилось пение, больше похожее на свирепый рев: