Часовая башня

– Много ли возьмёте?

– Договоримся, – где-то в глубине бороды зародилась хитрая улыбка. Не столько заметил её, сколь почувствовал через густую растительность.

– Ты барин не дрейфь. Двадцать рублёв возьму я. А, что!? Имею право. Вона, все по три червонца берут. А я вот, что тебе скажу. Оно то может и хорошо, что инфляция така. Но, только вот где ж деньги то брать? Ведь никому-то больше платить не стали. Как получал народ, так и получает. А тратить, вынь да полож. Надо и совесть иметь. А она-то есть у меня, с детства её берегу.

Но! Родимые! – слегка, так же лениво, как и говорил, дёрнул за вожжи.

Через полтора часа уже въезжали в Белоостров.

– Ну, милой человек, времена сейчас неспокойные, так, что давай деньги и, главное не нервничай. Нормально всё с тобой будет. Переправишься через кордон. Я тебя на станцию подвезу, и скажу, с кем договариваться. А ты уж не плошай там. Сам крутись, – пропустив бороду сквозь зажатую в кулак кисть руки, затянул заунывную извозчичью песню.

Вся эта суета, что творилась вокруг Якова Карловича последние годы не предвещала ничего хорошего. И наступивший семнадцатый явился жирной точкой в окончательном осмыслении происходящего. Всю жизнь был далёк от тайных обществ и революционных кружков, кои, впрочем, причислял к первым. Будущее своё делал своими руками, не нуждаясь в борьбе с существующими порядками, принимая их, как данность. Ценил самодержавие, считая его единственным спасением для России. Не хотел замечать, и уж тем более разглядывать под лупой недостатки прошлых императоров.

Когда, в марте отрёкся Николай, не поверил своим глазам, читая в Санкт-Петербургских ведомостях манифест. Но, не мог представить себе такую великую страну без помазанника Божия. Казалось; если это правда, должна тут же провалиться под землю, исчезнуть. Но, небо было пронзительно голубым. Редкие, всклокоченные облачка плыли по нему в сторону Балтики, уносимые ветром. Никто не кричал, не плакал, не возмущался. Всё оставалось, как и прежде. Но, где-то в глубине его сознания происходили сейчас необратимые изменения. Мир уже никогда не мог оставаться прежним. Хорошо, с мгновенной пронзительностью понял тогда.

Вся его карьера. Дело, которому посвятил жизнь, являясь чиновником в адмиралтействе, вдруг в один миг стало таким незначительным, ненужным, еле заметным.

Вспомнил, как сидел на скамейке, в скверике у стен, заложенного ещё при Петре здания, разрезающего сейчас своим шпилем облака. Так вот почему они такие рваные! Приметив это, поддался невольной панике. Нарастала в нём стремительно, словно морская волна, перед тем, как обрушиться на песчаный берег. Как в детстве, когда строил из песка крепости и города, затем наблюдая, как гибнут от растущего из-за изменения ветра прибоя. Тревога теперь таилась во всём, куда бы ни устремил свой взгляд. Именно в тот момент, когда произошло полное осознание произошедшего, всё помчалось вокруг. Люди стали быстрее переставлять ноги. Те, кто стоял, пошли. Моторы не останавливались, проносясь мимо. Коляски чудом разминались с ними на перекрёстках. Показалось; сам мир понёсся мимо со страшной скоростью, и остановить его уже не в праве никто. Да и попыток больше не будет предпринято. Ибо остался неуправляем, брошен, покинут.

Станция была пуста. Поезда тут, судя по всему, были большой редкостью.

– Ступай в вокзал. Там с красноармейцем договоришься, за отдельную плату проведёт. Только имей в виду вещи проверяют.

– Там же их много наверняка?

– А ты всё одно. Выбери того, что лицом подобрее и договаривайся с ним. За отдельну плату проведёт уж, пить дать.

– А, сколько ж она, плата эта?

– А я откель знаю? Рублёв тридцать, не боле. Впрочем, говорили, что и за десять кто проходил. Да они чем угодно берут. Не волнуйся. Вона часы, какие, на дневном свету горят, как солнце ясное.

Эх, отдохнуть бы лошадкам. Как ни на есть двадцать миль прошагали, – уже, как бы сам с собой разговаривал извозчик.

Ну, залётные! – теперь уже от души дёрнул он вожжи.

Пошёл в сторону маленького, образцового (типового) деревянного вокзала. Из трубы которого шёл дым.

Вошёл, отряхивая от снега ноги. Осмотрелся. У печки сидело два замызганных, но, не унывающих бойца.

– Я видимо к вам, – в нерешительности остановился перед печкой.

– Конечно к нам. К кому тут ещё? Никого ж нет больше, – ответил старший.

– Мне нужно на тот берег, – грел уже и он руки, присев на корточки у горячей печи.

– Не положено, – с отсутствующим взглядом, будто и не видел его, ответил тот, что был постарше, доставая из кармана кисет с табаком. Затем, присев вместе с винтовкой на корточки, аккуратно сложив краешек газеты, что была приготовлена для розжига, пару раз проведя по ней ногтем, оторвал по шву полосочку. Обильно просыпав табаком, скрутил самокрутку.

Пустые, светло-серые глаза, покрытое недельной щетиной лицо, потрескавшиеся от ветра губы, говорили о полном его безразличии к происходящему.

Закурил от щепки, просунутой для этого в топку. И отошёл в сторонку. Видимо для того, чтоб не смущать своим присутствием. Ведь договариваться всегда лучше с кем-то одним.

– Тридцать, – не моргая, нахально, будто беспризорник под мостом, продающий ворованные котлы, заявил оставшийся у буржуйки обладающий деловой ноткой младший боец. Такой же небритый, но не потерявший видимо ещё интереса к жизни, с блестящими светло-карими глазами.

– У меня только двадцать, – взмолился Яков Карлович.

– Нас двое. Работа тяжёлая. Требует полной отдачи. Финны могут пристрелить. Злые сволочи. Вроде отделились, а на тебе, опять всё не по их, – объяснил тот, что постарше.

– Хорошо. Десять и часы, – торговался Яков Карлович. Рубли нужны были ему для того, чтоб добраться от границы до Выборга поездом. Верил, что не были ещё отменены на отделившейся территории.

Странное дело, стоит лишь только в чём-то дать слабину правительству, тут же все, кому ни лень, начинают отделяться, строить свои государства. С таким трудом собранная монархами Русь, превращалась на его глазах в раздробленные княжества.

– Покаж? – заиграли весёлым блеском огоньки глаз младшего.

– Вот, – достал из кармана часы, – Всего десять лет ношу. Совсем новые.

– Пойдёт, – махнул рукой, на славу раскурившемуся в сторонке своему напарнику.

Тот подошёл.

– Дай докурить, – протянул к его самокрутке свою жадную до табачку руку.

– На, – крепко затянулся перед тем, как отдать папиросу красноармеец. Указательный и средний палец которого были желты от махорочного дыма.

– Надо бы на ту сторону позвонить, чтоб приняли, не пристрелили. Или будем партию собирать? – жадно докуривал хорошо раскуренную самокрутку младший.

– Звони, пока не ровён час проверяющего какого не принесло. Нечай там ещё русский не забыли.

Крутанул ручку телефона. Подождал. Видимо связь была прямая, без коммутатора. На той стороне взяли трубку.

– Ну, как там у вас? – дунул в трубку: – Обратно никто не просится? – улыбался, с удовольствием выпуская дым младший.

Судя по рыскающему глазами словно ищущего, что же ему такого ещё весёлого сказать бойцу – на той стороне не отвечали.

Положил трубку и, уже обращаясь к Якову Карловичу: