Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)

Виноградники, посадки репчатого лука и картофеля, парки, полные цитрусовых деревьев, миндальные рощи и одно-единственное драконово дерево рядом с источникам… <…> Драгоценное богатство, предназначенное для нашего процветания. Пища, которую выманивает из земли и приготовляет само солнце. Ах какой же печальной была для меня эта прогулка вслед за гробом!

А потом мы знакомимся и с самим «драконом», Андресом Наранхо («Апельсин»), и с одной из Гесперид, Буяной (нимфой источника Аретузой? ирландской речной нимфой Боаной?). Постепенно осознавая, что на самом деле представляет собой волшебный плод молодости (там же, с. 336, 346; курсив мой. — Т. Б.):

Живой ищет для себя пропитание и убивает; только мертвый способен источать, то есть добровольно отдавать другим, дыхание духовности. <…> Я в ту минуту имел в виду, что Тутайн вот-вот обретет новую родину, покой — способность вновь приобщиться к сладости милосердного чувства, к любви. <…> Ни вина наша не будет поставлена нам в счет, ни та тень, которую мы отбрасываем. Внутренний свет — вот мера для нашего судии.

В конце концов волшебным плодом (или Сферосом) оказывается сама Буяна (там же, с. 351–352):

То, что всем поборникам деятельной жизни и всем богоискателям представляется таким подозрительным: близость ближнего, его тепло и его внешний облик, зримый и осязаемый, вся целокупность дышащего и испускающего пар тела; то, что есть в нас, но в себе мы этого не чувствуем и не можем истолковать: безымянное божественное откровение и радость, покой, свобода, благодатная возможность оказаться вне времени… Все это досталось мне.

Такое безусловное приятие другого человека — то, что казалось столь возмутительным, нелепым, скандальным в сцене, когда Густав прощает убийцу своей невесты. Но на этом держится мировидение Янна.

В драматическом фрагменте «Ученики» Янн назвал по имени бога, которому, как он думает, поклоняются мастера: АБРАКСАС (Угрино и Инграбания, с. 286). ABPAA — бог или демон, упоминаемый гностиками; семь букв его имени символизируют семь планет, а в числовых значениях в совокупности составляют число дней в году: 365.

Карл Густав Юнг в 1916 году записал свое видение, относящееся к богу Абраксасу и объясняющее очень многое во взглядах Янна: «Семь проповедей к мертвым» (см. в списке сокращений : Septem Sermones ad Mortuos). В последней части этого текста говорится:

Человек — это дверь, через которую вы из Внешнего мира богов, демонов и душ заходите во Внутренний мир, то есть из большого мира — в меньший по размеру. Мал и ничтожен человек, вот вы уже проникли в него и оказались в бесконечном пространстве: в малой, или внутренней, Бесконечности.

Где-то в неизмеримой дали стоит в зените единственная звезда.

Это и есть Бог выбранного вами человека: это его мир, его плерома, его божественность.

В этом мире человек — Абраксас, который порождает свой мир или пожирает его.

Эта звезда — Бог и цель данного человека.

Она — направляющий его Бог.

В ней человек находит покой,

к ней ведет долгое странствие души после смерти, в ней вспыхивает,

становясь светом, все то, что человек приносит с собой из большого мира.

Этому единственному Богу пусть молится человек.

Молитва усиливает свет звезды,

она перебрасывает мост через смерть,

она подготавливает жизнь этого меньшего мира

и уменьшает безнадежные желания, связанные с миром большим.

Когда большой мир станет совсем холодным, та звезда еще будет светить.

Ханс Хенни Янн в «малой бесконечности» своего романа выбрал для себя тройную роль.

Он — Янус/Аниас: бог дверей.

Он — Хорн: рог изобилия/охотничий рог, воспроизводящий мелодии, подслушанные из иных миров.

Он — Густав: опорный столб, поддерживающий всю конструкцию и выстаивающий; возводящий, по завету своего предшественника (Пиндар, с. 147), «песенный столп».

ПРИЛОЖЕНИЕ

Мир трилогии Янна настолько причудлив, многообразен и сложно устроен, настолько не вписывается в современные представления о литературе, что хочется дать читателю возможность сравнить его с другим, сравнительно небольшим по объему текстом сходной структуры. В качестве такого текста я выбрала не публиковавшийся ранее перевод «Дионисийских дифирамбов» (1888) Фридриха Ницше — автора, аллюзии на которого определенно просматриваются в «Реке без берегов» (см.: Деревянный корабль, с. 456–464).

«Дионисийские дифирамбы» — рассказ о различных масках, или ролях, поэта, отчасти тоже выступающего как двуликий Янус: «страж при Господних дверех», одновременно «Правды жених» и «шут… поэтишка». Звери, птицы и деревья, бог Дионис, мудрец Заратустра и его душа Ариадна, Тень Заратустры — всё это маски Ницше, исследующего самого себя и вступающего в борьбу с собой. В «Дифирамбах» можно найти мотивы, по-новому высвечивающие некоторые основополагающие идеи Янна. Например, образ человека, несущего на спине самого себя: «Ты искал тяжелейшую тяготу: / а нашёл самого себя, — / и себя уж не сбросишь с себя ты…»Или — образ лабиринта: «Не нужно ль, до того как полюбить, — себя — возненавидеть? / Я — твой лабиринт…» Или — образ «переполненного амбара, переполненного сердца». Ницше и Янн — оба большие художники, чьи миры, конечно, не тождественны один другому; тем интереснее, что и Ницше, как Янн, ищет какую-то новую мораль, новую правду: «тепло-молочную мудрость, сладкую росу любви».

Благодарю Алёшу Прокопьева за разрешение опубликовать его перевод.

Фридрих Ницше ДИОНИСИЙСКИЕ ДИФИРАМБЫ [2]

Ты — шут! Ты — поэтишка!

Когда осветляется воздух, когда утешенье росы уже нисходит на землю, незримо, неслышно так — ибо в мягкой обуви Роса, наш Утешитель, ходит, как все сострадатели, вкрадчивы, помнишь ли, сердце горячее, помнишь ли ты, как однажды, жаждой томимо, небесных слёз вожделело, падения рос, опалённо-усталое, ты, и как тогда на тропинках с жёлтой травой лыбилось солнце свирепо, слепя на закате, злорадно метались меж чёрных стволов, вкруг тебя солнца знойные взоры. — «Это ты, что ли, Правды жених, — глумились они, — нет, ты всего лишь поэт! хитрый, хищный, крадущийся зверь, что не может не лгать, сознательно лгать, предумышленно, похотливо желая добычи, замаскированный пёстро, сам себе маска, сам и добыча, ты, что ли, Правды жених?.. Ты — шут, ты — поэтишка. Пёстро бормочущий только, из-под маски шута бормочущий пёстро, поднимаясь по лживым словесным подмостям, по радуге-лжи меж поддельных небес бесцельно бродящий-блуждающий — ты — шут, ты — поэтишка. Ты, что ли, Правды жених?.. Нет чтоб — тих, чист, в лёд влит — образом стал Господня столпа, утвержден перед храмами, страж при Господних дверех: нет! не любя добродетели-статуи эти, в дикомани любой дома больше, чем в храмах, с дерзостью кошки прыг сквозь окна, в любое, — оп! — в любую случайность, к перво-лесу любому принюхиваясь, в девственных перво-лесах бегал ты, среди хищников пёстро-косматых безбожно здоровьем дыша, красиво и пёстро ты бегал, похотливо губу раскатав, блажен был ты — адный, блаженно-злорадный, блажен, кровожадный, мародёрствуя, крадучись, весь изолгавшись, ты бегал… Или, орлу уподобясь, что долго- долго, не двигаясь, в бездны, в свои же бездны глядит… — о как они зырят во всё глубочайшие глуби, что вонзаются-вьются понизу и книзу, понизаются, вздвинуты, вниз! И вдруг — ока вздрог, какой уж там круг, коготь нагл, он игла, гол и наг, — камнем падают вниз на ягнят, как снег на голову, жжёт их глад, стервенея, в злобе на овечьи душонки, в ярости злобной на всё, что взирает смиренно, добродетельно, человечно-овечно, курчаво-пушисто, тупорыло, молочно-ягняче и добро-желательно… Стало быть, орло-подобны, пантеро-подобны стремленья поэта, эти стремленья твои под тысячью масок, ты — шут, ты — поэтишка!.. Ведь ты углядел в человеке Бога-нет-Агнца, — и Бога задрать в человеке, как в человеке овечку, и, раздирая, смеяться — вот оно, вот блаженство твоё, пантеры блаженство, орла, шута и поэта блаженство!..» Когда осветляется воздух уже, когда уже месяца серп в празелень меж багрецов крадётся завистливо — день невзлюбя — и с каждым шагом украдкой роз подвесные ложа жнёт-подрубает, пока не поникнут, бледные, в ночь не поникнут: так поник когда-то и я, из моей правды-безумия, моего дня-тоски, утомлён днём, от света больной, — к земле поник, к вечеру, к тени, Единой Правдой спалён и жаждой томим — ты всё еще помнишь, помнишь, горячее сердце, как жаждой томимо было тогда? — лучше б совсем уж не знать никакую Правду! Ведь я шут только! Только поэтишка!..

2

Перевод Алёши Прокопьева.

Перевод выполнен по изданию: Friedrich Nietzsche. Werke in drei B"anden. M"unchen, 1954. Band 2, S. 1249–1253.

Среди дочерей пустыни

1.

«Не уходи, — сказал Странник, называвший себя Тенью Заратустры, — побудь с нами, а то нас, чего доброго, снова охватит прежняя смутная тоска.

Уже и Перво-Чародей не мог ничего выдумать лучшего, чем поделиться с нами наихудшим, и вот погляди, у нашего доброго кроткого Папы снова слёзы в глазах, и он опять готов отплыть в моря меланхолии.

А Короли, пожалуй, не прочь делать хорошую мину при нас: но готов поспорить, если б не было здесь свидетелей, то и плохая игра не заставила б себя ждать, словно злая шутка:

— злая шутка ползущих туч, влажной меланхолии, занавешенных небес, украденных солнц, завывающих ветров осенних,

— злая шутка наших воплей и криков души: останься у нас, Заратустра! Здесь много сокрытых несчастий, желающих говорить, и вечера много, и много туч, и много затхлого воздуха!

По-мужски грубой пищей ты насыщал нас и потчевал крепкими притчами: не допускай же того, чтобы за сладким напали на нас духи-неженки, женские духи.

Ты единственный делаешь воздух вокруг тебя крепким и чистым! Находил ли я когда-нибудь — на земле — воздух чище, чем в пещере твоей? Много стран самых разных повидал я хотя, и хотя научился мой нос самый разный воздух различать и оценивать, но у тебя ублажаются мои ноздри величайшей усладой!