Части целого

Теперь, когда моего отца окончательно и бесповоротно не стало и он лишился возможности превращать мою жизнь в ад, я автоматически принял эту роль на себя. И как всегда опасался и как предсказывал Эдди, после смерти родителя сам принялся портить свое будущее. Поэтому нисколько не удивился, когда в тот день на заре на австралийском берегу не сделал того, что мне полагалось.

У меня было множество возможностей объясниться, сказать, что я — австралиец и имею все права свободно идти, куда мне вздумается. Следовало отмежеваться от остальных беженцев. Ведь в Австралии нет закона, запрещающего ее гражданам въезжать в страну на дырявой посудине. Теоретически, если бы мне удалось долететь, азиаты могли выстрелить мною из гигантской рогатки, и я бы шлепнулся на родной континент на совершенно законных основаниях. Но по какой-то причине я предпочел ничего не говорить — держал рот на замке, и меня взяли вместе с остальными.

Вы спросите, почему меня приняли за одного из беженцев? Отец наградил меня черными волосами и кожей с оливковым отливом, и это в сочетании с непоколебимой уверенностью моих сограждан, что все мы — англосаксы, сыграло свою роль. Никто не усомнился, что я выходец из Афганистана, Ливана или Ирака, а меня спросить не удосужились. И повели вместе со всеми.

Так я оказался в странной тюрьме, окруженной со всех сторон бескрайней пустыней. Тюрьму называли центром для содержания под стражей задержанных правонарушителей, но, сколько бы ни твердить заключенному, что он всего лишь задержанный, ему от этого не легче.

Я упорно молчал, и со мной никак не могли разобраться. С первого дня хотели выслать на родину, но понятия не имели, в какую страну. Несколько переводчиков пытались объясниться со мной на разных языках. Спрашивали, кто я такой и почему ничего не отвечаю. Перечисляли страну за страной, но никому не приходило в голову, что место моего рождения и пункт назначения побега — одна и та же географическая точка.

Все время, когда я не был на занятиях по английскому языку, где изображал, что не в состоянии одолеть английский алфавит, я записывал свою историю на украденных в классе листах бумаги. Сначала скрючившись за дверью камеры, но вскоре понял, что на фоне голодовок, попыток самоубийства и то и дело повторяющихся волнений меня почти не замечают. Считают, что я в депрессии, а это не возбранялось — хочешь хандрить в своей камере, ну и на здоровье. С точки зрения тюремщиков, я был всего лишь неразгаданной скучной загадкой.

После того как Нед получил долгожданный вид на жительство, он яростно принялся убеждать меня признаться, что я гражданин Австралии. Выходя из тюрьмы, умолял отправиться вместе с ним. Почему я ломался? Что меня держало в этом ужасном месте? Может, я был загипнотизирован? Ведь всякий может порезаться или случайно проглотить стиральный порошок или камешек. Пока я сидел в тюрьме, трижды происходили бунты. Выбросы неистовой энергии заставляли беженцев идти на невозможное — например, им пришло в голову попытаться свалить забор, но всякий раз их останавливали крепкие руки охранников. Подавив последний мятеж, администрация укрепила ограждение и снабдила его проволокой под напряжением. Я вспомнил, как Терри говорил, что неимущие действуют сообща. И пожалел, что они не поспешили и упустили момент.

Время от времени я пытался себя убедить, что нахожусь в тюрьме в знак протеста против политики правительства, но отлично понимал, что просто пытаюсь найти своему поведению логическое обоснование. Меня страшило, что отец перестал существовать, и мне требовалось время, чтобы свыкнуться с одиночеством. Я прятался, потому что был не готов к следующему шагу. Понимал, что это трусость и бессовестное извращение. Понимал, но ничего не мог с собой поделать.

В разговорах окружающих постоянно возникал Бог. Как правило, в призывах беженцев к охране: «Бог велик!», «Он вас накажет!», «Вот дождетесь, Бог об этом узнает!» Удрученный тем, как обращаются с беженцами в Австралии и у них на родине, и с ужасом размышляя о том, насколько плачевно положение с состраданием в мире, я как-то вечером обратился к их Богу. И сказал: «Слушай, почему Ты не изречешь: „Если подобное будет продолжаться, если еще хоть один человек примет страдание от рук другого человека, всему настанет конец, я поставлю на мире крест“? Почему не пригрозишь: „Если еще хоть раз человек закричит от боли, потому что другой человек надавил ему на шею ногой, Я вытащу штепсель из розетки“? Как бы я хотел, чтобы Ты это сказал и на самом деле намеревался осуществить свою угрозу. „Три нарушения, и вы уволены“ — вот какая требуется политика, чтобы сплотить человечество. О Господи, будь, пожалуйста, жестокосерднее! Больше никаких полумер. Никаких сомнительных потопов и бессмысленных грязевых оползней. Требуется нулевая терпимость. Три нарушения. И мы уволены».

Вот что я сказал Богу. Но за этим последовало столько тишины и такой холодной, что у меня перехватило в горле, и я услышал собственный шепот: «Пора». Это означало, что с меня довольно. На уроке английского языка в светлой маленькой комнате с расставленными в виде буквы U столами преподаватель Уэйн объяснял у доски состав предложения. Ученики притихли, но в этой тишине не было ничего уважительного. Так смущенно молчат собравшиеся в группу люди, если совершенно не понимают, чему их учат.

Я встал. Уэйн посмотрел на меня так, словно собирался снять ремень и как следует отхлестать.

— Чего вы так стараетесь, рассказывая нам о предложениях? — спросил я. — Нам это совершенно ни к чему.

Он скосил голову, словно я разом вырос на метр, и ошарашенно произнес:

— Ты говоришь по-английски?

— Только не приписывайте это своим педагогическим способностям, — ответил я.

— У тебя австралийский акцент, — продолжал учитель.

— Угадал, приятель. Так и есть. А теперь пригласи сюда своих шавок. Мне надо им кое-что сказать.

Уэйн скакнул из класса, словно был рисованным тигром. Люди ведут себя, как дети, если их застать врасплох, и всякие проходимцы — не исключение.

Через десять минут в класс ворвались два охранника в облегающих брюках и с такими же недоуменными лицами, но их удивление уже стало рассеиваться.

— Слышал, что у тебя развязался язык, — бросил один из них.

— Мы все внимание, — поддержал его другой.

— Меня зовут Джаспер Дин. Моим отцом был Мартин Дин. Мой дядя — Терри Дин.

Выражение удивления вернулось на их физиономии. Меня потащили по длинным серым коридорам в пустую комнату с единственным стулом. Для кого этот стул? Для меня? Или на нем устроится, вытянув ноги, пытающий меня инквизитор?

Не стану описывать в деталях все семь дней допросов. Скажу одно: я оказался в положении связанного контрактом актера, вынужденного во время длинного сезона играть в дурной пьесе. Бесконечно повторял одни и те же реплики. Рассказал историю всей своей жизни, хотя и не упомянул, что дядя Терри до сих пор жив. Его воскрешение не принесло бы мне никакой пользы. На меня давили — пытались выяснить, где отец. Предъявили обвинение в двух преступлениях: я путешествовал по поддельному паспорту и водил компанию с известными преступниками, хотя второе правонарушение было скорее дурной привычкой, чем преступлением, и от этого обвинения в конце концов отказались. Мною занимались детективы и агенты АСИО — маловнятного шпионского агентства, о котором австралийцы ничего не знают, поскольку оно не фигурирует ни в фильмах, ни в телепостановках. День за днем я терпел их избитые приемы: пулеметные очереди вопросов, смену доброго и злого следователя и бесконечные вариации на эту тему (чередование злого и доброго, самого плохого и вообще сатаны с пристегивающимся галстуком) — и все это в таком дурном исполнении, что мне хотелось их освистать. В нашей стране не применяют пыток, и это хорошо, но только не с точки зрения допрашивающего, которому необходимо добиться результатов. Я понимал, что одному из них нестерпимо хотелось вырвать у меня ногти. Другой так мечтательно смотрел на мою ширинку, что я догадался: он грезил об электродах. Тем хуже для них. Но им и не требовалось меня пытать. Я подыгрывал им и говорил без умолку, а они слушали, разинув рты. Но вскоре мы выдохлись. Мне то и дело предлагали пройтись по комнате и выкрикивали нечто вроде: «Сколько надо повторять одно и то же?» Я смущался. Чувствовал себя глупо. И все, что говорил, звучало невероятно нелепо. Сплошной мурой. И все исключительно по вине кинематографа. Ведь благодаря ему реальная жизнь превращается в обыкновенную дребедень.

Обыскали мою камеру и нашли все, что я написал, — двести посвященных нашим жизням страниц. Я добрался только до того момента в детстве, когда узнал историю дяди Терри. Следователи внимательно изучали рукопись — искали ключи. Но их интересовали преступления отца, а не его пороки, и в итоге они решили, что это не более чем беллетристика. Неправдоподобный рассказ об отце и дяде, составленный так, чтобы он представлял собой умелую защиту. Они заключили, что я вывел отца ненормальным, чтобы никто не посмел обвинить его ни в чем ином, кроме душевного расстройства. И не поверили, что перед ними живой человек: мол, разве возможно, чтобы одно и то же лицо одновременно страдало манией величия и действовало гораздо ниже собственных возможностей? Из чего я вывел, что они совершенно не знакомы с психологией.

В конце концов рукопись мне вернули. А затем опросили моих спутников по плаванию, правда ли, что мой отец умер на борту траулера. Беженцы подтвердили мой рассказ. Заявили все как один: Мартин Дин в самом деле плыл с ними, он был очень болен, умер, и я выкинул его тело в воду. Эта новость стала для властей большим разочарованием — они так и не сумели поймать меня на лжи. Отец был для них желанной добычей. Австралийцы сильно бы обрадовались, если Мартина Дина поднесли им на блюдечке. А его смерть пробила в жизнях соотечественников заметную брешь — образовалась пустота, которую надо было чем-то заполнить. Кого, черт побери, теперь ненавидеть?