Части целого
Шрифт:
— Не знаю, приятель.
— А хочешь?
— Не уверен. Но с одной стороны, нельзя же так и жить одному.
— Ты не один. Я с тобой.
— Верно, — улыбнулся он.
— А что с другой стороны?
— Не понял.
— Ты сказал, «с одной стороны». А что с другой?
— М-м-м… Черт, не помню. Вылетело из головы.
— Может быть, с другой стороны ничего и нет?
— Не исключено.
Я видел, как отец следил глазами за блондинкой, поката шла от стойки к столу, за которым сидели женщины. Блондинка явно отпустила о нас какое-то замечание, потому что остальные повернулись и мысленно
Красная «аляска» так и покачивалась на вешалке, убивая время. Было уже поздно, я устал. Мои веки слипались.
— Может, пойдем?
— Когда закрывается бар? — спросил отец у бармена.
— Около шести.
— Будь оно неладно! — произнес отец и заказал еще выпивку. Он готов был просидеть всю ночь, если потребуется. А кто бы отказался? Дома нас никто не ждал. Ничей лоб не морщился от тревоги. Ничьи губы не жаждали поцеловать нас на ночь. Никто не станет о нас скучать, если мы вообще не вернемся.
Я уронил голову на стойку, почувствовал под щекой что-то липкое, но слишком устал и не мог пошевелиться. Отец бодро восседал на табурете и бдительно следил за раздевалкой. Я задремал, и мне приснилось парящее в темноте лицо — ничего больше, только лицо. Лицо кричало, но сон был немой. Я пришел в ужас. И проснулся, почувствовав, что носа коснулась мокрая тряпка.
— Подвиньте, пожалуйста, голову, — попросил бармен. Он вытирал стол.
— Что происходит?
— Я закрываюсь.
На губах был солоноватый вкус. Я коснулся глаз, понял, что плакал во сне, и это меня смутило. В памяти не осталось, что лицо было грустным, лишь пугало. Бармен красноречиво посмотрел на меня, словно бы говоря: ты никогда не станешь настоящим мужчиной, пока не перестанешь плакать во сне. Я знал, что он прав, но что я мог поделать?
— Сколько времени?
— Половина шестого.
— Вы не видели моего…
— Он там.
Отец, покачиваясь, стоял у гардероба. Я изогнул шею и увидел, что красная «аляска» все еще на месте. В баре осталось всего несколько человек: парень с алыми губами, женщина с бритым черепом и сердитым лицом, бородатый мужчина со множеством колец на физиономии, китаянка в комбинезоне в обтяжку и еще один тип с непомерно большим животом — такого мне ни разу не приходилось видеть.
— Я закрываюсь! — крикнул им бармен. — Идите домой к женам и детям!
Все расхохотались, хотя я не понял, что они нашли смешного в этих словах. Я занял место рядом с отцом и стал ждать.
— Выспался? — спросил отец.
— Как-то мне нехорошо.
— А в чем дело?
— Что ты собираешься предпринять, когда определишь, кто этот человек?
Отец повел бровями, давая понять, что я задал совершенно ненужный вопрос. Клиенты один за другим покидали бар. Очередь дошла до девушки с бритой головой.
— Вот мое. — Она показала на красную «аляску». Это и был злодей, которого мы искали. Или, я бы сказал, злодейка. Преступница. Правонарушительница. Гардеробщик подал ей куртку. И что
теперь?— Привет! — сказал отец.
Девушка повернулась к нему, и мы ее хорошо разглядели. У нее были чистые зеленые глаза и самое костлявое лицо из всех, что мне приходилось видеть. Я подумал, она должна благодарить Бога за то, что Он наделил ее такими глазами. Они были тем единственно красивым, чем она могла похвастаться. Тонкие губы были почти незаметны. Лицо худое и бледное. Если бы не глаза, оно казалось бы обтянутым бесцветной кожей продолговатым черепом. Но глаза были удивительно полупрозрачными. Отец снова поздоровался с ней. Она не отреагировала, открыла ногой дверь и вышла на улицу.
Там с желтовато-металлических небес накрапывал мелкий дождь. Я не видел солнца, но чувствовал: оно где-то здесь — его зевок наполнил воздух светом. Я глубоко втянул в себя воздух. Нет никакого сомнения, что рассвет пахнет совершенно по-другому, чем весь остальной день, — в нем ощущается определенная свежесть, как если кусаешь от головки лука-латука, а затем кладешь откусанной стороной к стенке, чтобы никто не заметил.
Девушка стояла под козырьком и надевала свою замечательную «аляску».
— Эй ты, привет! — Голос отца не произвел на нее ни малейшего впечатления. Я подумал, а не поможет ли, если я покашляю? Помогло. Ее прозрачные зеленые глаза осветили меня и отца.
— Что вам надо?
— Ты оцарапала мою машину.
— Какую машину?
— Мою.
— Когда?
— Вечером, примерно без четверти девять.
— Кто сказал?
— Я сказал. — Отец шагнул к красной «аляске» с зелеными фарами. — Я знаю, что это сделала ты.
— Отцепись, пока я не вызвала полицию.
— Хо-хо! Ты хочешь вызвать полицию?
— И вызову, если понадобится, проклятые толстосумы.
— Как ты меня назвала?
— Я назвала вас, толстосумы, толстосумами.
— Стоит тебе открыть рот, как ты обличаешь саму себя. Почему ты назвала меня толстосумом? Только потому, что видела мою машину?
Хорошо сказано, папа, подумал я. Девушке придется дать задний ход.
— На тебе костюм, какие носят жирные богатеи.
Хорошо сказано, Зеленоглазка. Папа, а она тебя все-таки прищучила.
— К твоему сведению, я не толстосум, — заявил отец.
— Мне плевать, кто ты такой.
Нелепый вечер зашел в тупик. Отец скрестил на груди руки и попытался переглядеть Зеленоглазку, но та так выпучила на него глаза, что казалось, они вовсе не имеют век. И что теперь? Отправляться восвояси?
— Сколько тебе лет?
— Отвяжись.
— Я хочу от тебя всего две вещи.
— Ты их уже получил.
— Я хочу признания и объяснения. Ничего больше.
Самая подходящая вещь, которую может потребовать одинокий мужчина у женщины в половине шестого утра, подумал я. Вот почему люди заводят жен и мужей, дружков и подружек — чтобы не стать невыносимо противными. Но стоит оставить мужчину на некоторое время одного, и нет такой странности, какую бы он ни учудил. Жизнь в одиночестве ослабляет иммунную систему мозга, и мозг становится уязвим перед инвазиями абсурдных идей.
— Я хочу признания и объяснения, — повторил отец и положил девушке руку на плечо, словно был охранником в магазине и застукал на месте преступления воришку.