Части целого

Дома я принялся разыскивать более поздние тетрадки отца. Мне требовались идеи, и ни один учебник не помог бы мне больше, чем его собственноручные записи. Но тетрадок не было: ни в шкафу, ни под кроватью, ни в пластиковых пакетах на туалетном бачке, то есть нив одном из его излюбленных потайных мест. Через час поисков я вынужден был признать, что тетрадок в квартире не было. Я перевернул спальню вверх дном, но добился только одного: она пришла из одного состояния хаоса в другое. Измученный, я лег на кровать. Атмосфера отдавала привкусом разрушения личности, но я сделал все возможное, чтобы избавиться от мысли, что это не начало конца, а окончательный и решительный конец самого конца.

На прикроватном столике отца лежала почтовая открытка от Анук. Поперек изображения рабочих на рисовых полях алела надпись крупными буквами «Бали». На обратной стороне Анук написала: «Вам, ребята, необходим отдых». И все. Она была права.

Я повернулся на кровати, и что-то впилось мне в подбородок. Я потряс подушку, и из нее выпала черная тетрадь. В ней оказалось 140 страниц — все пронумерованы. Ну вот, я был единственным человеком, который мог освободить отца, и эта тетрадь подскажет мне способ. Меня останавливало одно: приобщение к духовному состоянию родителя таило в себе известную опасность, поскольку образ его мыслей затягивал не постепенно, исподтишка, а пленял, как захлопывающаяся медвежья ловушка. Защитой мне служило ироничное отношение к моему предприятию, и с этой мыслью я взял себя в руки и приступил к делу.

Меня не удивило, что опыт оказался на удивление тревожащим, как всякое путешествие в область распада и безумия. Я перечитал тетрадь дважды и наткнулся на места, где ощущалось общее разочарование, как на странице 88.

«У меня слишком много свободного времени. Свободное время подталкивает людей на раздумья; мыслительный процесс ведет к нездоровому погружению в себя; и если человек не водонепроницаемый и не безукоризненный, чрезмерное погружение в себя — это дорога к депрессии. Вот почему депрессия стоит на втором месте среди всех болезней в мире после астенопии на почве увлечения порно в Интернете».

Или были вот такие места, которые относились лично ко мне:

«Бедный Джаспер! Наблюдая за ним, в то время как я притворяюсь, что читаю, я прихожу к выводу, что он еще не сознает, что его гора минут тает. Может быть, ему предстоит умереть, когда умру я?»

Или наблюдения относительно самого себя:

«Моя проблема заключается в том, что я не могу подытожить себя одним предложением. Я знаю одно: кем я не являюсь. И заметил, что между людьми существует подразумеваемое соглашение, что они по крайней мере попытаются приспособиться к окружающей среде. Меня всегда подмывало восстать против этого. Вот почему, когда я в кино и экран гаснет, у меня возникает непреодолимое желание почитать книгу. К счастью, у меня всегда с собой карманный фонарик».

Самой часто повторяющейся мыслью было желание отца спрятаться, остаться одному, обособиться от всех, чтобы его не беспокоили ни шум, ни люди. Обычные его рассуждения. Но были там и намеки на манию величия, чего я раньше в нем никогда не замечал. Целые пассажи в тетради выражали его желание править и менять мир, что являлось эволюцией его навязчивых мыслей и проливало свет на природу стремления к уединению. Теперь я понимаю это так: он хотел, чтобы у него был личный штаб, где он мог бы планировать свое наступление. Например, вот это:

«Никакое символическое путешествие невозможно в квартире. Нет ничего метафорического в походе на кухню. Ни подняться! Ни опуститься! Никакого пространства! Никакой вертикальности. Никакой космичности. Нам требуется светлый, просторный дом. Нужны уголки и закоулки, полости и чердаки, лестницы, подвалы и мансарды. Нужен второй туалет. В квартире невозможно приложить основную идею, которая превратит меня из Человека думающего в Человека действующего. Стены слишком тесны для моей головы, и слишком много отвлекающих моментов — шум на улице, звонок в дверь, телефон. Нам с Джаспером следует переехать в лес, чтобы я мог строить планы своего главного дела, которое облечено в форму яйца. Я и сам облечен в форму яйца. Только наполовину человек, и мне необходима сильная сосредоточенность, если я хочу шепнуть в золотое ухо и изменить лик страны».

Или вот еще:

«Эмерсон [35] понятен! „В тот момент, когда мы с кем-то встречаемся, каждый становится частью“. В этом состоит моя проблема. Я на одну четверть тот, кем должен быть. Может быть, даже на одну восьмую. „Голоса, которые мы слышим в одиночестве, затихают и становятся неразличимы, когда мы вступаем в мир“. Именно моя трудность — я не слышу себя самого. Он также говорит: „В мире легко жить согласно убеждениям мира; в уединении легко жить согласно своим убеждениям; но велик тот, кто среди толпы способен с безмятежностью сохранять независимость одиночества“. Я этого не умею».

35

Эмерсон, Ралф Уолдо (1803–1882) — американский философ, поэт и эссеист.

Во время второго прочтения я наткнулся на цитату, которая настолько пугающе била в цель, что я воскликнул: «Ага!», чего не делал ни до, ни после. Вот это место, на странице 101:

Паскаль отмечает, что во время Французской революции опустели все сумасшедшие дома. Их обитатели обрели смысл жизни.

Я закрыл тетрадь, подошел к окну и посмотрел на переплетение крыш и улиц и очертания города на фоне неба, затем поднял глаза на небеса и начал следить за их танцем. У меня было такое ощущение, что в теле появился новый, свежий источник силы. Впервые в жизни я точно знал, что мне следует делать.

Я сел в автобус, доехал до нужной остановки и по петляющей среди стоящих немалых денег зарослей папоротника тропинке вышел к фасаду сложенного из песчаника дома Эдди. Нажал на кнопку звонка и ничего не услышал. Должно быть, Эдди прилично зарабатывал на своих стрип-клубах: только богатые люди могут позволить себе роскошь подобной изоляции: тишина зависит от толщины двери, и чем больше у человека денег, тем солиднее дверь. Таков мир. Бедные получают что потоньше, богатые — что потолще.

Открывая дверь, Эдди укладывал свои редкие волосы, и гель крупными каплями падал с расчески. Я вдохнул его запах и перешел прямо к делу:

— Почему ты был всегда так добр к моему отцу?

— Что ты имеешь в виду?

— Ты предлагал ему деньги, помощь, хорошее отношение. Ради чего? Отец сказал, это началось в тот самый день, как вы познакомились в Париже.

— Он так сказал?

— Да.

— Тогда я не понимаю, что ты хочешь узнать?

— Что стоит за твоей щедростью?

Эдди посерьезнел, перестал причесываться и замялся, подыскивая нужные слова.

— Отвечая на этот вопрос, ответь еще вот на такой: почему ты постоянно нас фотографируешь? Чего ты хочешь от нас?

— Ничего не хочу.

— Значит, это просто дружба?

— Разумеется!

— Следовательно, ты способен дать нам миллион долларов.

— Это слишком много.

— А сколько?

— Не знаю, что-нибудь около шестой части.

— Сколько это составит?