Частица хаоса

Нет у меня отдельной землянки для санитарного отделения. Хохлов с третьим взводом живет.

Единственная командирская – моя. Учитывая, что обязанности политрука роты исполняет младший лейтенант Мичурин, командир первого взвода… В общем, делю землянку я только со связистом, заодно работающим истопником. Предложу девушке поселиться у меня – подумает черт-те что. И выбора нет.

– Я тебя ведь не сразу узнала.

– Что, Маша?

– Говорю, даже не узнала тебя сразу. Там был мальчик. А сейчас…

Под взглядом больших сине-серых глаз начинает чаще биться сердце.

– Ротный. Старший лейтенант. Возмужавший. Суровый и строгий.

Чувствую, как румянец смущения опять покрывает щеки. Хорошо, хоть под щетиной не видно.

Так ничего и не решив, привожу Машу к своей землянке:

– Располагайтесь, товарищ военфельдшер. Вот связист, ставьте ему задачи, какие надо. А мне по взводам пробежаться необходимо.

В общем, удрал.

Правило ежедневного обязательного обхода своего подразделения я перенял у Максимова. Хороший был ротный, земля ему пухом. И бойцам приятнее, и самому спокойнее, как обстановку своим взглядом оценишь.

Солдатский телеграф и проводная связь уже донесли новость до ушей подчиненных. Даже то, что мы с одного двора знают, черти! Но ни одного пошлого намека. Уважают и, пожалуй, по-доброму завидуют.

По дороге в третий взвод навстречу попался поспешающий Хохлов. Вызвала на доклад. Молодец, правильно.

Командир взвода, сержант Хохряков, раздевшись по пояс и паря нагретой водой, умывается у взводной землянки. Это, кстати, мысль:

– Константин Николаевич, мне водички не подогреешь? А то уже забыл, когда грязь смывал.

– Как не подогреть? Сейчас ведерко сделаем, товарищ командир.

Оценив мой вид, добавляет:

– Может, заодно и побреетесь? Бритва «Золинген», трофейная. Мягко идет. Соглашайся, ротный.

Согласно машу рукой:

– Убедил, чертяка говорливый.

Пока умывался и брился, кто-то из бойцов на гимнастерке подворотничок поменял, да и чище она стала в разы. Как на свадьбу готовят!

Проверив заведования, поставив задачи, уже собирался назад, когда раздался зуммер телефона. Связист с непонятной интонацией в голосе оповестил:

– Вас, товарищ старший лейтенант.

Беру трубку:

– Слушаю.

– Товарищ командир, вы обедать идете? Второй раз ведь подогреваю. Олег, не задерживайся.

Слышать на войне из телефонной трубки нежный женский голос – это не передать словами.

Губы, кажется, сами произнесли:

– Иду, Маша.

А за спиной кто-то завистливо вздохнул.

Мы кушали вдвоем. За мое отсутствие землянка преобразилась. Кругом порядок, каждая вещь на своем месте, и главное – появилась разделившая помещение ширма из пары плащ-палаток. Ну, и отлично. А где связист?

– Маша, а куда ты Гавриленко дела?

– В соседнюю землянку отправила, к бойцам. И построила перед этим. Избаловал ты его, ротный.

– А кто за связь теперь отвечать будет?

– Вон с того позвонишь – он через две минуты прибежит. Я могу трубку поднять, да и ты не безрукий.

Пообедав борщом и перловкой с мясом, устроившись рядом на нарах, сидели совсем по-домашнему и разговаривали. Вспоминали дом, знакомых, наш город… От этой невозможной, успокаивающей обстановки сладко щемило сердце. Как я уже долго на войне! И конца-края не видно. Гоним фашистов, и прогоним, сомнений нет, но вот когда это будет? И кто доживет до Победы?

После сытного обеда неудержимо потянуло в сон. Ночью навоевался с фашистской разведкой. Языка хотели взять. «Взяли». Последнего гада лично из снайперки положил, у самой их проволоки. Ну, они со зла нам шороху и устроили – полночи долбали. А сейчас глаза сами закрываются.

Девушка заметила:

– Олег, приляг, отдохни. После обеда положено, это я тебе как медик говорю.

И ведь не могу с ней спорить.

Не знаю, когда проснулся в первый раз. Наверное, через час. Потрескивают дрова в буржуйке, Гавриленко тихим голосом отвечает на доклады, Арсеньева проверяет комплектность санитарных сумок, что-то неразборчиво бурчит Хохлов. Порядок…

Снова открыл глаза, когда почувствовал, как нежная ладошка тихонько гладит мое лицо. Маша. Нежно, со слезой и болью смотрит в глаза. Ее личико в прерывистом свете коптилки невероятно прекрасно, кажется словно светящимся изнутри.

– Олежка… У тебя во сне лицо детское. А ты воюешь, убиваешь врагов. Ранен, контужен, ротный… мальчик мой милый…

Бездонные глаза девушки оказались совсем близко. Я осторожно притянул ее к себе, и моих сухих, обветренных губ коснулись мягкие женские губы.

Первый поцелуй в жизни. От него закружилась голова и вспыхнули чувства. А потом были второй, третий… и вот уже мои неловкие руки раздевают милую, а в ее глазах нежность… и желание.

Моя первая женщина… Первая, и единственная. Одна навсегда. Я так решил, когда стало успокаиваться заполошно бьющееся сердце, когда перехватил полный заботы и любви взгляд устроившейся на моей груди Маши.

Старательно укрываю ее своим полушубком, совсем сползшим набок, когда мы…

– Тебе не холодно?

– Нет, милый. С тобой мне хорошо, Олежка.

Осторожно прижимаю к себе гибкое, тонкое тело. Какая она хрупкая, маленькая!.. Тростиночка. С длинным красным рубцом на боку. Сюда ударил немецкий осколок. Бережно глажу бок ладонью, ощущая бархатную, шелковистую кожу:

– Не больно?

Улыбаясь, Маша отрицательно качает головой. А потом целует. От сладких губ и прижавшейся упругой, прекрасной груди снова загорается желание.

На этот раз все происходит гораздо дольше, нежнее и ярче. В наше участившееся дыхание вплетаются тихие, короткие стоны. Но не от боли, нет. Это горят любовь и страсть моей милой.

А потом мы снова лежим, тесно прижавшись друг к другу.

– Маша, я хочу, чтобы ты стала моей женой.

– Я и так твоя, Олежка.

– Нет. Ты не поняла. Я хочу, чтобы мы расписались.

– Олежка, но ведь ты совсем меня не знаешь. Я тебя старше, у меня была своя, взрослая жизнь, и до ранения…

Осторожно накрываю пальцами ее губы, останавливая ненужные слова, отрицательно качаю головой:

– Мне это не важно. Мне важна только ты. И я хочу, чтобы ты стала моей женой. Сегодня же подам рапорт по команде, потом распишемся в политотделе дивизии. Ты согласна?