Частичка тебя. Мое счастье

– Давай хоть до палаты тебя провожу.

…увязался за мной.

Черт!

– Тут пять шагов, я и сама могу дойти.

– Ну, не пять, а двадцать пять, и все-таки провожу. Еще вчера я тебя отправлял в больницу. Вряд ли ты исцелилась всего лишь за сутки.

Я слышу одобрительное фырканье Галины Дмитриевны и с трудом удерживаюсь от стона.

Она ведь как и все думает… Даже не подозревая, что этот конкретный “папаша” плевать на меня хотел. Он просто делает, как правильно в его системе мушкетерских ценностей. И плевать, что мне даром это не нужно.

Ладно, черт с ним. Я пролетаю оставшееся расстояние за несколько секунд и резко разворачиваюсь к Нику.

– Все, проводил, свободен.

– Ты не могла бы освободить мою сумку, Эндж? – улыбка Ника выглядит неестественно спокойной. – Мне не хотелось нарушать твоих границ и делать это самостоятельно.

– А разве ты не торопишься? – едко цежу я, чувствуя как внутри побулькивает злость. – К работе, к невесте, к свадебным хлопотам?

– Пятнадцать минут у меня есть. Я подожду.

– Вам вообще-то нельзя здесь находиться, – пытаюсь отбиться из последних сил.

– Втроем – нельзя. Одному – можно. Ну и на всякий случай… – Ольшанский поправляет сдвинутую на подбородок медицинскую маску.

Каждый раз когда я с ним говорю – испытываю непередаваемое ощущение, будто я цунами, а он – волнорез, предназначенный для моего уничтожения. Иначе почему раз за разом направленное в его сторону недовольство неизбежно оказывается проигнорировано?

И он не уйдет без сумки. Я его знаю. Боже, как же бесит, что я его настолько хорошо знаю.

– Что ж, придется сделать это побыстрее, – тихо шиплю я и, желая покончить с этим, шагаю в палату.

Ник без лишних слов двигает следом.

В палате чуточку попроще – здесь Ирина рассказывает кому-то по телефону, как плохо и скучно ей в больнице, с деталями – про то, как паршиво здесь кормят. Её много, её очень много. И хорошо, потому что…

– Как прошло с Тимирязевым?

Удивительный он все-таки человек. Умудряется не повышая голос перекричать очень громкую Ирину.

– Никак, – я раздраженно дергаю за язычок молнии, расстегивая стоящую на моей кровати спортивную сумку, – лучше бы не говорила. Можешь позлорадствовать.

– С чего мне это делать, Эндж?

– С того, что ты ведь меня предупреждал и все такое, – огрызаюсь я.

Все что есть внутри меня – кровоточит, разодранное в лохмотья.

Меня ведь и вправду предупреждали. Не один раз. Но я не хотела слушать советы от человека, решившего, что моя любовь к нему – это очень неудачная шутка. И не хочу сейчас.

– Мне ужасно жаль, что ты оказалась в этой ситуации, Эндж, – без всякого укора замечает Ник, – он изначально не был тебя достоин.

– Это не твое дело.

В который раз я это повторяю? В тысячный? Когда он уже меня услышит?

Когда поймет, что его жалость для меня оскорбительна?!

Наверное, стоило сказать ему, чтобы и эту свою передачку уносил с собой обратно, мне от него ничего не нужно, но прежде чем я соображаю это сделать – я вытаскиваю из его сумки лежащий сверху свитер и замираю.

Дзынь, дзынь – брякает за спиной прошлое.

Длинный свитер с пингвином, уютная розовая толстовка, этакое мини-платье, которое совершенно не к лицу той, что следит за тем, чтобы тридцать человек подчиненных её отдела занимались на работе работой.

Но для того, с кем ты так часто зависала не на работе. Ездила на выходные за город…

Для того, от кого секретов не было…

– Я думала, ты пошутил про мою одежду, – севшим голосом комментирую я, – или заехал ко мне, взял у Ангелины…

– Подумал, что лучше возможности вернуть тебе твои вещи у меня уже не будет.

Ох-х…

Даже не думала, что слово “Вернуть” может вот так глубоко полоснуть меня по сердцу. Звучит так, будто они ему были поперек горла и ужасно не терпелось избавиться от этих ужасных напоминаний об ошибке по имени “Анжела”.

– Помойки работают без выходных. Давно мог избавиться от моего тряпья, раз оно тебе так мешало, – бесцветно произношу, вытаскивая из сумки еще и три своих футболки. Теплые носки, в которых я часто шастала по квартире Ника, когда мы засиживались и уезжать куда-то становилось поздно… Бог ты мой, тут даже заколка есть, которой я закалывала волосы.

И кружка…

И…

Господи, сколько же всего я умудрилась оставить у Ольшанского в квартире?

– Оно не мешало, – спокойно откликается Ник, – я все никак не мог найти повода их к тебе привезти. Ну или… Может, сам не хотел их отдавать и цеплялся за них до последнего.

Мне кажется, я слепну от этой его фразы. Он? Цеплялся? И как это вообще понимать?

Если задаваться вопросом – кто мой самый лютый враг, я не назову имени.

Мой враг – не человек, мой враг – моя же надежда. Стремление обмануться. Стремление желать того, что мне по умолчанию не положено.

И вот, пожалуйста.

Одна его фраза о том, что я что-то для него значила – и мое горло сводит всеми теми эмоциями, что я ежедневно сглатывала.

Так было тысячу раз. Тысячу раз за три года он говорил мне, что я для него важна. Что лучше меня в его жизни друга не было.

Вот только…

Что было после этого?

Я помню.

– Скажи мне, может, ты отменил свадьбу? – спрашиваю шепотом, игнорируя, что в палате царит абсолютная тишина. – Может, хочешь сказать мне, что тебе жаль, что вел себя со мной как конченный ублюдок?

Что-то вздрагивает на дне серых глаз Ника. Что-то… Мне этого недостаточно. Я устала быть второстепенной героиней. И простого “что-то” мне уже мало.

– Нет? Тогда какого черта ты себе позволяешь? – я снова обнимаю себя за плечи. У меня есть одна я, и это мне следует помнить.

– Я говорю, что скучаю по дням нашей дружбы, – тихо откликается Ник, осторожно касаясь моей лопатки, – думал, может, и ты тоже…

Вот оно. Дружба. Большего мне не предлагают, не так ли?

Дедушка Мороз, я хочу уже перестать испытывать боль, разговаривая с этим мужчиной. Я буду хорошо себя вести еще лет десять или двадцать, только подари мне в этом году исцеление от него навсегда!

– Правда хочешь знать? – я разворачиваюсь к Ольшанскому лицом, говорю с яростью, едва разжимая губы. – Скучаю ли я по времени, когда я смотрела тебе в рот? Когда изо дня в день замирала от всякой твоей улыбки, от каждого взгляда в мой адрес? Как каждое утро выбирала платье, надеясь, что ты увидишь во мне женщину? Как позволяла тебе лежать на моих коленях по вечерам и думала, что это что-то значит. А это ничего не значило, Ник. Ты вставал и смотрел не на меня. Влюблялся. Жил полной жизнью. А все что должна была делать я – молча ждать. Ждать, когда ты разочаруешься и снова позвонишь мне, потому что не с кем посмотреть хоккей пятничным вечером. Ждать и быть той, на которую ты никогда не посмотришь.