Частная жизнь адмирала Нельсона

Такого рода письма шли сплошной чередой, безостановочно.

«Дорогая моя, любимая, сказать, что я думаю о тебе день и ночь, значит, выразить слишком малую долю тех чувств, которые я испытываю… Ни мыслью, ни словом, ни делом я не способен причинить тебе хоть малейший вред, все богатства Перу я отдам за единый миг с тобою… Родная моя, любимая, от одной мысли, какое ты даришь мне счастье с самого момента нашей первой благословенной захватывающей встречи, у меня кровь в голову бросается… Всегда, навсегда твой, только твой, в этом и ином мире, Нельсон-и-Бронте… навсегда, навсегда безраздельно твой Нельсон».

Помимо писем Эмме Нельсон сочинил развернутый план войны на Средиземноморье, отослав его, вместе с докладом о прибытии на Сицилию и оказанном там теплом приеме, премьер-министру. Из Сицилии Нельсон проследовал в Неаполь, где не рискнул спуститься на берег: французы, уже высадившие десанты в Южной Италии (Бриндизи, Отранто, Таранто), могли бы истолковать его действия как провокацию.

8 июля «Амфион» оказался в виду Тулона, а вскоре к нельсоновской эскадре подошла и «Виктория», и капитан Харди принял флагман от капитана Саттона. Саттон Нельсону нравился, и все же на посту командира флагманского корабля Харди устраивал его, как никто другой.

— Почему так получается, — заговорил он однажды с ним, — мы с вами никогда не спорим, в то время как другие капитаны всегда начинают с возражений?

— Все дело в том, сэр, — с обезоруживающей простотой ответил Харди, — что я всегда был первым лейтенантом, когда вы предпочитали быть капитаном, и стал капитаном, когда вам взбрело в голову сделаться адмиралом».

Задачей Нельсона как адмирала было удерживать французские корабли на тулонском рейде, а если они попытаются выйти в открытое море — «уничтожить». Так гласил приказ адмиралтейства. Ему вменялось в обязанность также прикрывать от возможного нападения Гибралтар и Мальту и препятствовать дальнейшему продвижению французов на территорию Королевства Обеих Сицилий. Нельсон вполне отдавал себе отчет в важности поставленной перед ним задачи. Ведь если дать французскому флоту выскользнуть из Средиземного моря, если позволить другим кораблям противника, стоящим в гаванях Финистера, на западе Испании, Ла-Манша и Северного моря, уйти из-под бдительного ока Корнуоллиса и Кейта, Бонапарт вполне может высадить свою великую армию, насчитывающую, по слухам, 120 тысяч штыков, на берегах Британии.

Задача являлась не только важной, но и исключительно трудной. «Даже летом у нас здесь что ни неделя, то шторм, а через день сильное волнение, — сетует он в письме к Эмме, порывавшейся к нему на Средиземное море, а он, как бы ни скучал и ни стремился с ней увидеться, всячески ее отговаривал, понимая всю невозможность этого предприятия. — Ты здесь не выдержишь… К тому же именно я приказал не допускать женщин на борт «Виктории». Выходит, я первый же свой приказ и нарушаю?»

Вскоре ветер утих, выглянуло солнце, и дни потекли даже с некоторой приятностью. Адмирал вставал в пять утра, два часа гулял по палубе, потом завтракал — горячие булочки, тосты, холодный язык, чай. Затем — письма и чтение. Чтобы не перегружать зрение, читали ему главным образом капеллан и переводчик, Александр Скотт, в чьи обязанности, собственно, и входило чтение писем, обнаруженных на захваченных судах противника, статей из французской, испанской и итальянской прессы, а также «Нейвл кроникл», «Юропин мэгэзин» и «Мансли критикал ревью» — изданий, регулярно доставлявшихся в Мертон, а оттуда — к нему, на флагман.

В два часа пополудни начинал настраиваться оркестр, а в четверть третьего барабан выбивал ритм «Ростбифа Старой Англии» — сигнал к адмиральскому обеду, по которому в Большую каюту направлялись семь-восемь офицеров, й том числе капитаны Харди и Джордж Марри, назначенный Нельсоном его заместителем. А также секретарь адмирала Джон Скотт, его однофамилец Александр (к нему Нельсон, во избежание путаницы, обращался «доктор Скотт») и доктор Гиллеспи — хирург из Шотландии. Обед, вспоминает он, обычно состоял из трех блюд плюс «десерт из лучших фруктов под вино трехчетырех сортов, шампанское и кларет». Все находили стол превосходным, и Нельсон тщательно следил, чтобы продукты на самом деле были высшего качества. В письме Дэвисону — далеко не единственном в таком роде — он просит друга оказать любезность, заказав для него, между прочим, «две дюжины банок йоркширской ветчины, шесть голов глостерского сыра, двенадцать кусков гамбургской говядины… четыре бочонка квашеной капусты, двенадцать кварт чили или перченого уксуса, шесть ящиков манго, двенадцать ящиков соленых огурцов» и т. д.

«Завершался обед обычно около пяти кофе с ликером, — продолжает доктор Гиллеспи, — после чего вся компания переходила на палубу и в течение примерно часа слушала оркестр. В шесть следовало приглашение на чай. Его сервировали в адмиральской каюте, и примерно час собравшиеся оживленно беседовали с его светлостью, державшимся, как правило, в это время совершенно свободно, хотя ему и вообще не свойственна чопорность и надменность, какие обычно сопутствуют такому положению, как у него. Вообще его светлость весьма общительный человек. В восемь — пунш, бисквиты или печенье, вскоре после чего гости, пожелав адмиралу доброй ночи, откланивались».

Сам Нельсон, отмечает другой корабельный врач, Уильям-Битти, ел мало, чаще всего удовлетворяясь небольшим куском дичи или куриной ножкой вместе с порцией макарон и овощами. Соли он не употреблял вообще, считая ее «единственной причиной цинги», и никогда не пил больше четырех бокалов вина, да даже и три не всегда, разбавляя их к тому же минеральной или обыкновенной водой. А в прежние времена, продолжает Битти, он вел себя еще скромнее — ел только овощи и пил молоко или воду, рассчитывая таким образом избавиться от подагры. Случалось, правда, пил больше (по крайней мере по мнению Тома Аллена), чем позволяло ему здоровье, особенно учитывая донимавшие его головные боли. Джордж Парсонс вспоминает обед, устроенный Нельсоном в честь победы у мыса Сен-Винсен. Как самому молодому за столом Парсонсу отвели место по правую руку от Нельсона, «или там, где должна быть правая рука, если б ее не отняли. Его светлость, подняв полный бокал в честь славной победы, по-отечески обратился ко мне:

— Вы ведь сызмала на флоте?

— С одиннадцати лет, милорд.

— Слишком рано, — пробормотал он.

Тут к его светлости подлетел честный Том Аллен и, быстро оценив ситуацию, проговорил:

— Будете пить еще, голова заболит.

— Ты совершенно прав, Том, спасибо за предупреждение. Харди, ведите стол. А меня, господа, прошу извинить, вынужден вас оставить, мое побитое суденышко совсем в негодность пришло, плыть отказывается.

И величайший герой морей, выпивший к тому времени пять бокалов вина, удалился, опираясь на верного и преданного слугу».

«Вижу все хуже и хуже, — жалуется Нельсон в одном из писем. — Боюсь, в ближайшие годы совсем ослепну. И это лишь один из преследующих меня недугов. На все воля Божья… Надеюсь, до сражения продержусь, но вообще-то, как Вы знаете, здоровье у меня никуда, а со зрением совсем плохо».

Битти тоже считал — если Нельсон не уйдет с морской службы, может полностью ослепнуть [54] , но вообще-то со здоровьем у него, несмотря на частые недомогания, совсем не так скверно, как он говорит. В частном порядке он утверждал даже следующее: «в целом состояние его светлости вполне удовлетворительное, разве что время от времени, и по самым разным причинам, у него случается недомогание, через два-три дня проходящее… Единственное телесное неудобство, испытываемое его светлостью в результате полученных ран, — незначительные ревматические боли в культе ампутированной руки, возникающие при внезапных переменах погоды».

54

С точки зрения современной медицины он не прав. Скорее речь должна идти, считает доктор Баррас, о прогрессирующей пресбиопии (естественной дальнозоркости, развивающейся с возрастом), неспособности глаза сфокусироваться на близлежащих объектах. Именно это в сочетании с возобновляющими воспалениями птеригия могло вызвать у Нельсона страх слепоты, старое повреждение правого глаза вряд ли играло тут существенную роль. Баррас цитирует публикацию из «Таймс» от 4 октября 1804 года: «Широко распространено мнение, будто отважный лорд Нельсон потерял один глаз. А несколько дней назад в одной из газет появилась статья, где говорится, что в последнее время заметно ослабло зрение и в здоровом глазу, и выражается опасение, как бы он вообще не ослеп. Мы счастливы сообщить почитателям лорда Нельсона, лично с ним не знакомым, — у адмирала целы оба глаза… Да, верно, какое-то, весьма непродолжительное время, лорд Нельсон не видел одним глазом, но, к счастью, потом зрение восстановилось. На другом глазу у него выступило пятно, но, судя по последним сведениям из самого надежного источника, то есть по словам самого лорда Нельсона, со зрением у него серьезных проблем нет. Он утверждает, что «лучше всего видит тем глазом, который считается незрячим»». Еще один офтальмолог пришел к тем же выводам, что и Баррас. По его мнению, ухудшение зрения Нельсона вызвал двусторонний птеригий.

В то же время приступы боли или морской болезни, случалось, заставляли Нельсона впадать в мрачность и раздражительность. В такие минуты он становился, по собственным словам, «чертовски занудлив». Адмирал лорд Рэндсток остерегал сына, служившего мичманом на «Виктории»: у лорда Нельсона «буйный нрав», это человек, подверженный «сильным страстям, и к людям он не всегда справедлив».

Другой офицер из экипажа «Виктории», лейтенант Джозеф Уилкок, вспоминает, как однажды, толкнув дверь на лестницу, ведущую к каюте Нельсона, он едва не сбил адмирала с ног. «Вы что, ослепли?» — гневно бросил тот и, выпрямившись, зашагал прочь. Данный инцидент, впрочем, не помешал ему впоследствии быть с У ил коком весьма обходительным. В другом случае, после очередной стычки с вахтенным по поводу курса корабля, Нельсон с легкой улыбкой сказал Харди: «Представляете, этот тип называет меня лжецом». И вообще; как утверждал Уилкок, адмирал являлся человеком «по преимуществу добродушным и спокойным». Внутренний же распорядок судовой жизни Нельсон оставил на долю Харди, считавшегося всеми сторонником самой суровой дисциплины.

Но Нельсона заботили не только служба и здоровье. Мыслями он постоянно возвращался в Мертон, к Эмме и Горации. Его беспокоило, что Эмма «слишком перетруждает себя в Мертоне», а Горация, появляющаяся теперь там, после смерти сэра Уильяма, чаще, чем прежде, может расшибиться, играя в саду, а то и в канал упасть. Он вновь требует затянуть «Нил» сеткой, добавляя, что не успокоится, пока это не будет сделано. В очередном письме Эмме Нельсон повторяет: «Главное, смотри в оба: не дай Бог, малышка свалится в воду! Умоляю, распорядись насчет сеток. Особенно важно мостики накрыть… Поцелуй от меня нашу славную Горацию. Жду не дождусь увидеть ее по возвращении в Мертон». Мысль о том, что девочка все же недостаточно часто бывает там, не дает ему покоя. Не должно ей, настаивает он, оставаться долее в доме на Литтл-Тичфилд-стрит, лишь под присмотром няни, — пора заняться образованием Горации… Не «подкидыш» же она какой-то. Пусть мисс Коннор, кузина Эммы, станет ее наставницей, разумеется, под наблюдением самой леди Гамильтон. Он готов платить мисс Коннор сколько будет нужным. Едва ли не в каждом письме звучит один и тот же мотив: «Как там моя дорогая Горация? Надеюсь, она в Мертоне, под твоей неусыпной опекой». Пишет он в связи с Горацией не только Эмме, но и адвокату, а когда Эмма, в виде отговорки, ссылается на нежелание миссис Гибсон расставаться с девочкой, он отправляет ей псевдоофициальное послание («Моя дорогая леди Гамильтон»), где заявляет о непреклонной решимости в данном вопросе и выражает желание, чтобы именно леди Гамильтон отныне занималась ребенком: Горацию следует «обучать и воспитывать должным образом». При этом он, Нельсон, готов установить миссис Гибсон ежегодную пенсию в размере 20 фунтов. «Но если упомянутая миссис Гибсон, под любым предлогом, попытается и далее удерживать при себе мою приемную дочь, я не буду считать себя связанным этим обещанием и она не получит ни фартинга. Более того, мне скорее всего придется принять и иные меры».