Частный человек. Избранные места из переписки с врагами

С этой задачей советская интеллигенция более-менее успешно справлялась. Давили массой. Более половины корпуса художественных текстов на русском языке попросту запретили. Пусть Набоков и Бунин — эмигранты, к советской власти относящиеся плохо. Но ведь и Достоевский был наполовину запрещён; у Пушкина не всё печатали. Что и правильно: зачем русскому в СССР гнилой, рефлексирующий националист Достоевский? Ведь русский, гнида этакая, «Братьев Карамазовых», не говоря уже о «Бесах» (оба романа запрещены до 1956 года), прочтёт — у него к строителям коммунизма вопросы появятся. Чего допускать никак нельзя.

Не нужно оправдываться тем, что репрессии проводила власть. Конечно, советские интеллигенты лично никого после 1953 года не расстреливали (раньше бывало). Но кто сообщал власти, какие русские книги надо запретить или наполовину переписать, а что со скрипом и уничижительными комментариями оставить? Ужели власть сама это решала? Да полноте! Ей что, делать больше нечего? Иногда — когда в руки власть предержащих случайно попадала книга и не нравилась — так бывало. Но не в массе. Изучите в Интернете биографии советских вождей: насколько хорошо эти люди умели читать? В прямом смысле: из букв слова складывать. В ряде случаев ответ крайне удивит. Ленин прекрасно владел словом: у него блестящее образование; он юрист, оратор и партийный журналист; 55 томов честно накропал сам. Но вот последователи… Одолеет ли недоучившийся семинарист, в смертных приговорах безграмотно писавший: «раЗстрел», Фёдора-то Михайловича? А ведь Сталин по меркам большевиков ещё один из самых грамотных; он премию своего имени учредил за счет гонораров от трудов. Остальная советская властная масса про русскую литературу могла судить примерно так, как говорят сейчас в Интернете: «многа букафф, ниасилил»…

До начала 1970-х власть не обладала необходимой компетенцией для проведения репрессий в литературе. Как говаривал товарищ Сталин: «Нэ так всё это било; савсэм нэ так». Литературное наследие шерстили советские интеллигенты первого-второго призыва. В большинстве деревенские дурачки с 4-классным образованием. По принципу: «Читать умеешь? Ну, иди, решай, что из Достоевского советским людям знать можно. Не обидим: паёк повышенный, квартира приличная.». Некоторые вещи (например, «Капитанскую дочку» Пушкина) это спасало: корявым цензорам они были просто не по уму.

Про более современных русских авторов в первом выпуске Антологии критики и литературоведения «Московского Парнаса» имеется сеанс саморазоблачения. На стр. 188–231 писатель и публицист Григорий Резниченко опубликовал воспоминания зав. редакцией журнала «Новый мир» в 1946–1970 годах Наталии Бианки. На стр. 194 она пишет:

«Стоит заметить, что самотёк к нам поступал каждый день и всегда в большом количестве — не менее пятидесяти рукописей. Как правило, с портретом автора и с разными виньетками».

Далее на стр. 217 Наталия Бианки приоткрывает судьбу самотёка:

«…Как-то иду и вижу, курьер с редактором из отдела публицистики над чем-то колдуют. Тут же позвонила Кондратовичу (первый зам. главного редактора — П.Ч.):

— Сейчас тебе принесут рукопись, ты её внимательно полистай, прежде чем отправить в отдел. По-видимому, она такая, что её необходимо отправить в спецчасть…»

Так поступали лучшие представители советской интеллигенции, которых власть считала опасными вольнодумцами.

«Новый мир» был тогда литературным явлением; к работавшим там, тем более четверть века, нужно относиться с уважением. В итоге власть разгромила журнал, вероятно, физически убив двух его главных редакторов: Константина Симонова и Александра Твардовского. Но по сути-то всё то же самое…

Захотел современный автор войти в русскую литературу. Корпел, ночей не спал, за перепечатки (компьютеров-принтеров тогда не было) и портрет платил. Наконец, прислал рукопись в либеральный, как ему показалось, журнал. А там её встретила «шумная» (по собственному определению) советская интеллигентка Наталия Бианки — и отправила «в спецчасть». Так новый русский автор в литературу и вошёл: в колымском гробу и с пулей в затылке. Просеивали по 50 новых авторов в день, причем механизм работал десятилетиями. Сказано же: бьют и плакать не дают.

Предательство

А потом случился «вдруг»: советская интеллигенция предала свой (советский) народ. Так говорю не только я, но и её выдающиеся представители. Например, Сергей Капица, перечисление титулов которого заняло бы не одну страницу, в телепрограмме «Вести-Подробности» от 9 июня 2005 года сказал:

— Я считаю: то, что делает наша интеллигенция, во многом деструктивно. Я считаю, что это, по существу, предательство со стороны интеллигенции интересов народа. Она получила свободу, но всякая свобода должна сопровождаться ответственностью.

Намеренно выбрал физика, представителя технической советской интеллигенции. Гуманитарии-то похлеще выражаются, зато математик не ангажирован их группировками. Кроме того, когда-то я сдавал Сергею Петровичу зачёты, а летом 2012-го был на его похоронах. Моё отношение к нему сложное, поскольку он был и остался представителем советской, а не русской интеллигенции. Но представителем выдающимся, не типичным. В частности, у него не было недостатка образованности, столь характерного для советских. Поэтому он мог посмотреть на дела своей социальной группы «сверху». И, я полагаю, ужаснуться.

Меж тем ужасаться нечему: предательство советского народа его интеллигенцией было объективным процессом. По трём причинам:

1. Волшебная сила искусства. Чтобы вынести суждение о запрете книги, её надо сначала прочесть. «Не читал, но осуждаю» будет потом, когда уже «есть мнение». Но чтобы «мнение» сформировать, нужно читать, как ни крути. А умные книги меняют сознание, независимо от желаний его носителя. И процесс неостановим, со сколь бы низкого уровня не начался. У деревенского дурачка он идёт даже быстрее, поскольку интеллектуального иммунитета нет. В среде советской интеллигенции уже в 1940-х (это в войну-то!) случилось серьёзное смягчение нравов. А её дети стали «шестидесятниками». Здесь зарыт корень нелюбви советской власти к своей же интеллигенции: она очень быстро переставала быть своей. Смотрит властный большевик на интеллигента и думает: «Вредные книжки читает, гад, а ничего с ним не сделаешь. Слова-то правильные, а в голове, небось, контра. Потрясти бы его на Лубянке, да кого на его место? Но не наш, не наш…». Ярче всего об этом сказал Никита Хрущев: «С партбилетом, а не коммунист»! Побочным эффектом смягчения нравов стал массовый алкоголизм. Раздвоение личности жестокая штука. Когда на службе каждый день клеймишь и гробишь книги и их авторов, а вечерами над ними же плачешь — это посильнее Кафки. Поневоле начнёшь смотреть в рюмку, чтобы хоть немного успокоиться.

2. Советская интеллигенция срослась с властью. Физически. Начало положил Никита Хрущёв, чьим зятем стал журналист Алексей Аджубей, после удачной женитьбы (не имей сто рублей, а женись, как Аджубей — пословица того времени) возглавивший медиа-холдинг, как сейчас говорят, «Известия». Ранее власть находилась в руках узкой группы лиц, куда даже не все министры и члены политбюро входили. Размывание путем родственных связей жёстко пресекалось. Товарищ Сталин дал пример, пожертвовав не только собственным семейным счастьем, но и счастьем всех своих детей. А Никита Хрущёв сказал: можно. Его сняли, но прецедент остался. Начался необратимый процесс: родственное переплетение власти и интеллигенции в монструозную гидру, ещё и сейчас активно ползающую.

3. Допуск творческих личностей. Власть этого очень не хотела, но жизнь заставила. Советский метод ведения дискуссии-полемики таков: оппонента связывают и забивают в рот кляп. Потом долго и больно бьют ногами. Утомившись, приставляют к окровавленной голове пистолет и читают проповедь. Про соборность и духовность, ага. Поскольку советские — коллектив (в одиночку они ничего не могут), процессы часто совмещают: двое держат; один бьёт; четвёртый проповедует. Потом меняются. Патент на методу советским принадлежит по праву: даже инквизиция позволяла грешнику после пыток говорить — вдруг отречётся. Советский метод полемики абсолютно беспроигрышен, но проблема в том, что не все оппоненты позволяют себя связывать. Некоторые сопротивляются; иные прячутся. С ними приходится — о, ужас! — конкурировать. А советский интеллигент этого не может; он творческий импотент.