Часы
Шрифт:
«Насчет катанья на коньках, — писал Карл спустя месяц, — еще раз напоминаю вам: будьте осторожны! На озерах будут кататься еще долго: ведь солнце не растопило лед, и реки и ручьи все еще скованы им, несмотря на «ласковые и живительные взоры весны». Момент, когда лед станет хрупким и опасным, уловить очень трудно, а рыболовные проруби вероломно опасны».
Сидя у окна, Наджаф видел: мазутник бежит с коромыслом на плече с ведрами (как водонос), за ним еще двое, потом целая стая. Одной стеной «Монблан» выходил на пустырь, где был расположен «амбар» — огромная яма в земле, хранящая нефть, целое озеро нефти. Наджаф видел, все бежали в одном направлении, до угла за рабочей казармой, и сворачивали
Наджаф побежал к железным воротам, глядевшим на нефтехранилище. Оно было окружено земляным крутым валом, как форт. Беспокойный дым, смешанный с пламенем, выползал из амбара, точно из раскрытого кратера, и на фоне этого гиганта-костра фигуры мазутников были еще более жалкими и затерянными.
Кто-то окрикнул Наджафа. Инженер и пристав участка рука-об-руку подходили к воротам. «Угрожает заводу, отрезать путь огню», — услышал и понял Наджаф. Инженер приказал разойтись посторонним, закрыть ворота на засов, на замок, и положил ключ в карман кителя.
«Там мазутники», — хотел сказать Наджаф инженеру, но ничего не сказал. А черный дым все валил через стену, обращая день в сумерки. Наджаф ушел от ворот и побрел в угол завода, к мешалке. Не торопясь, он поднялся по лесенке наверх каменной башни. Отсюда он видел пылающий кратер амбара, ощущал его жаркое пламя, слышал неповоротливое бурление нефти. Отсюда он видел мазутников перед амбаром.
И вдруг — узловатое медное пламя в дыму поднялось смерчом на дыбы и выплеснулось тропическим ливнем. Это гигантский котел кипящей воды под нефтью взорвался и выбросил горящую нефть на крутые бедра амбара и грязный песок пустыря. И нефть потекла с крутых бедер, как лава. Мазутники бросились от нее врассыпную, но бежавшее по земле огненное полукольцо заставило их отступить к заводской стене, к воротам. Они кричали, чтобы им отворили ворота, стуча камнями, ведрами, кулаками. Но ключ лежал в кармане кителя у инженера. Горящая нефть продолжала ползти к нам, по временам замирая, будто колеблясь — стоит ли дальше? — и снова ползла. Объятые страхом воспламениться мазутники побросали свои ведра и коромысла, срывали с себя свои промасленные отрепья.
Наджаф внимательно смотрел на этих людей, прижатых бедою к стене. Так вот она, армия, с которой он, линейщик «Монблана», вел упорную, злую, глухую войну.
Через минуту он стоял перед инженером.
— Надо открывать ворота, — сказал он.
— Нельзя, — сказал инженер и тронул узким ботинком трубу, — огонь может перейти на завод.
— Ты не видел! — крикнул Наджаф, подняв к небу руки. — Там мазутники.
— Иди, — сказал инженер и нащупал в кармане кителя ключ. — Не твое дело.
И отвернулся к приставу.
«Я сижу на дворе, — писал Либкнехт с фронта, — и Зябну. — Клочья туч летят надо мной. На северо-западе, к морю, над холмами, медленно гаснет вечерняя заря. Солдаты, мои товарищи, развлекаются: пишут, играют на губной гармонике, танцуют под ее музыку, смеются. Направо, рядом со мной, вход в сарай, в котором мы живем — пятьдесят человек. Сквозь открытую дверь я вижу несколько солдат, ложащихся спать; в колеблющемся пламени свечей они представляются мне картиной Рембрандта или Доу.
«Птицы, я том числе ласточки, все исчезли. Обыкновенно их бывает здесь множество: коноплянки, зяблики, малиновки и трясогузки с черными грудками и реполовы. Они часто прилетают сюда и мило ноют нам, рассаживаясь на деревянных заборах и на сложенных пирамидами зарядных ящиках. Передо мной посудина, полная «кофе», и раскрытая «Vanity Fair» — «Ярмарка суеты», которой я всегда наслаждаюсь.
«… А когда гости откланялись и экипажи покатили прочь, ненасытная мисс Краули сказала:
«Пойдемте,
Бекки, ко мне, перемоем косточки всей компании…»Однажды, когда Либкнехт перевозил в тачке навоз, офицер спросил его:
— Либкнехт, как вам нравится ваша работа?
— Ничего, — ответил Либкнехт, — если бы только был мир…
— Ну, конечно, разумеется, — прервал офицер, — тогда вы не делали бы этой работы!
— Напротив, — сказал Либкнехт, — именно тогда я и делал бы ее очень охотно.
— Значит, — офицер толкнул сапогом осколок снаряда, — теперь вы делаете ее неохотно?
— На войне, — сказал Либкнехт, и его голос в сыром октябрьском утре звучал ясно и неразложимо, — я ничего не могу делать охотно, — мне отвратительно все, что идет ей на пользу.
И он взялся за тачку.
Хвойные деревья на берегу Двины были покрыты инеем.
Первого мая в Берлине Карл выпустил брошюру под заголовком: «Идите на майский праздник!», и также листовки, в которых он призывал всех врагов войны явиться 1 Мая к восьми часам вечера на Потсдамскую площадь. «Хлеба, свободы, мира!» — значилось в этих листовках.
В восемь часов на площадь пришли тысячи людей, много молодежи и женщины — жены, сестры, матери. Магазины только закрылись, публика спешила к вокзалам вблизи площади, и площадь была в этот вечер так сильно оживлена, что вызванные шуцманы принимали меры к отливу толпы в боковые улицы и рассеивали группы людей у подъездов. Изредка из толпы раздавались свистки и крики. Однако до больших нарушений порядка дело не дошло, так как на месте был сильный отряд полиции, который подавлял в зародыше всякий подозрительный шум и беспорядок.
Но в тот момент, когда шуцманы старались рассеять толпу, скопившуюся перед гостиницей Фюрстенгоф, находившийся среди толпы человек в штатском, с черными усами, в пенсне, внятным голосом крикнул:
— Долой войну! Долой правительство!
И голос его среди беспокойной толпы на площади и шуцманских окриков звучал ясно и неразложимо.
Находившиеся поблизости шуцманы Беккер и Ратке схватили неизвестного им человека, чтобы отвести его в полицейское управление. Но схваченный, — как доложили они в полиции, — оказал сопротивление: он отбивался руками, откидывал назад верхнюю часть тела, упирался ногами о землю. Шуцманы оторвали его от земли и, скрутив за спиной руки, поволокли.
— Долой войну! Долой правительство! — бросал Либкнехт в толпу.
Во время описанных происшествий через Потсдамскую площадь проходили к вокзалу солдаты. Поезд готов был к отходу, и фельдфебели нетерпеливо прохаживались перед вагонами. Вещевые мешки солдат тяготили потные спины, а за опаздывание сажали на десять суток. Тем не менее, пересекая площадь, солдаты замедляли свой шаг, стремясь присоединиться к толпе. Но военные патрули заставляли их проходить.
«Вторично день 1 Мая подымается над кровавым морем народной резни», — так начиналась брошюра, брошенная Карлом в толпу.
И еще было сказано:
«Нужда и нищета, дороговизна и голод царят в Германии».
Этого Карл, по мнению некоторых, не смел говорить.
И на другой же день председатель суда королевской комендатуры в Берлине, фон Бен, замесил квашню из § 100 и 113 Имперского уложения о наказаниях и § 92 Военного уложения о наказаниях и высочайшего приказа по армии от 31 июля 1914 года и § 176/3 военного судопроизводства.
И квашня принялась, и в августе был суд.
Обходя ночью отдаленную линию, Наджаф увидел силуэт человека. Наджаф окрикнул человека на линии, но тог не тронулся с места. Наджаф окрикнул вторично. В ответ — огонек папиросы. Тогда Наджаф подошел к человеку вплотную, грудь ко груди. Незнакомец был высокого роста, широкоплечий, в папахе, над огоньком вились усики. Он не был похож ни на мазутника, ни на линейщика, ни на трубного вора.