Чай «Весна»

«Бог есть любовь» – прочитал он, словно школьник, по слогам.

Слева от Ракитского, не оборачиваясь, прошел мальчик. Он был в вязанном джемпере и брючках и внешне походил на отличника, но то, что он, похоже, собирался сделать сейчас, никак не походило на поведение отличника. Похоже, мальчик находился в самом начале «подросткового периода» (как любят говорить взрослые). Достав из кармана черный маркер, «отличник» принялся перечеркивать тексты и лики святых крестами – не церковными, а самыми обыкновенными, какими играют в крестики—нолики, но старался, чтобы каждый крест перечеркивал газетную вырезку полностью – от одного угла до другого.

– Эй, – тихо позвал Ракитский. – Слышишь меня, не надо.

Но мальчик не замечал присутствия еще одного человека. Когда Ракитский понял, что тот собирается сделать, то не захотел больше смотреть и резко отвернулся. Его взгляд оказался перед стеной, выкрашенной в светло-зеленый цвет, каким обычно ученики размалевывают школьные стены. Черным маркером – таким же, как у мальчика – на стене было выведено единственное слово: «Смотри».

Когда Ракитский развернулся, стенд уже горел в нескольких местах. Пламя охватывало тексты, проглатывая их без всякого почтения и страха, и перекидывалось на строгие и умудренные жизнью лики святых. Те восприняли надвигающуюся катастрофу стоически, принимая – один за другим – мученическое уничтожение. Лишь печальные глаза Николая Чудотворца, как показалось Ракитскому, еще долго смотрели на него – уже не с иконы, а проступая из обугленного черного квадрата. Поглотив газетные вырезки, огонь принялся за сам стенд, но он оказался не таким податливым – чернел, но ярким пламенем не расцветал. По воздуху разлился ощутимый запах гари – это занялось пламенем огромное слово «Любовь». Мальчика поблизости уже не было.

«Убежал, засранец!» – решил Ракитский. Увиденное лишило его сил – он не стал оборачиваться, а просто попятился, словно желая наткнуться на мягкий диван, упасть в него и не вставать… очень долго не вставать и ни о чем не думать. Но тут наваждение кончилось, и Ракитский снова обнаружил себя в доме: он стоял в том самом предбаннике, но перед закрытой дверью – совсем как в тот момент, когда только вошел сюда. Неожиданно быстро очнувшись и забыв только что увиденное, Ракитский принялся дергать дверь, а затем и стучать по ней, но ничего не помогало – дверь была накрепко заперта, а изнутри никто не отзывался. Находиться в доме дальше было бесполезно.

Ракитский пребывал в смятении – он хотел выскочить во двор, схватить мужика в ушанке за грудки, прижать к стене и… Но последний эпизод – со школьной рекреацией и мальчиком, поджигающим стенд, просто уже ну никак не укладывался в голове. Ракитский понял, что имеет дело с чем-то куда более серьезным, чем показалось вначале.

– Эй! – крикнул он, выбежав из дома. Мужик все так же сидел на лавочке с невозмутимым видом. – Может быть, ты объяснишь, что здесь происходит?

Мужик молчал и не двигался.

– Что за дела?! – разозлился Ракитский. – Дом горит, козел не видит?

Он отчаянно жестикулировал, показывая на пылающий дом. Пламя выедало его изнутри, оставляя несъедобную кожуру – кирпичную облицовку здания. Увидев, что пожар перекинулся и на первый этаж – вспыхнула кухня вместе со всей посудой и чаем «Весна», заполыхала лестница – Ракитский понял, что дому осталось совсем немного.

– Помогите же мне! – отчаянно заорал он. – Там вся моя жизнь горит! Там… там жена моя, слышите, слышишь! Лесник! А! – Ракитский продолжал взывать к сознательности странного незнакомца, но при этом не мог отделаться от внезапно охватившего странного чувства: будто все, что он произносил, насквозь фальшиво – возгласы, и жесты, и все поведение его здесь, и само присутствие. Его накрыло омерзение к собственным действиям, презрение к самому себе – настолько сильное, что Ракитского натурально затошнило.

– Это все нереально, – засмеялся Ракитский вслух. – Это все невозможно!

Впервые осознание нереальности, невозможности и даже глупости произошедшего переживалось Ракитским как спасительное – он цеплялся за нереальность как за соломинку. Потому что даже невозможность объяснения – это в какой-то степени объяснение. Он объяснял происходящее тем, что случилось невозможное, – и успокаивался.

Его развеселило то, что он не увидел во дворе никаких следов пожара, да и вообще присутствия своего джипа. А это наверняка означало, что никакого пожара не было! Что машина все так же ждет его возле снежной пустыни. Что сейчас он заведет ее и уедет. И никогда никому не расскажет о том, что здесь случилось. Могила!

– Баллон! – закричал, внезапно вспомнив, Ракитский. – Там на кухне баллон! Беги отсюда, мужик, ну че ты сидишь?!

Он трусливо отбежал от дома, снова крикнул неподвижному незнакомцу, а затем махнул рукой и быстрым шагом отправился по дороге, которая и привела его к этому странному месту. Чертыхаясь и ругая последними словами мужика, он внезапно подумал то, что не приходило в голову раньше: интересно, почему он вообще посчитал этого странного человека лесником? Разве в лесу можно повстречаться только с лесничим? Нет, ответил он сам себе: в лесу еще водится леший.

Отойдя на значительное расстояние от дома и ощутив, что страх отступает, он позволил себе повернуться. И понял, что взрыва не будет.

Дом стоял на прежнем месте, и в то же самое время это уже был не дом. Вернее, не тот дом. Остался кирпичный остов, обезображенный следами страшного пожара – но самого огня не было. Более того, весь внешний вид дома (а внутреннего просто не было: в пустых оконных проемах второго этажа зияла пустота, на первом росли мощные деревья, и их сильные ветви выдавливали кирпичи из кладки, постепенно разрушая стену) свидетельствовал о том, что сгорел он сотни лет назад, на заре времен. Нет, это было, конечно, преувеличением впечатленного Ракитского, но дом выглядел настолько старым, давно сгоревшим, что ожидать от него взрыва баллона с газом мог только идиот. Каким Ракитский и чувствовал себя теперь.

Дорога вела вперед, и усомниться в ее правильности, как и в том, что уже через какой-то час он будет мчаться по скоростной трассе, включит расслабляющее радио, приедет домой, успокоится, ну и так далее – так вот, усомниться во всем этом у Ракитского не было никаких причин. Но он все равно беспокоился: едва отойдя от страха, принялся «считать потери». Тут же вспомнил, что подарил неизвестному не только дорогущие часы, но и зимний пуховик, оставленный в предбаннике, и шел сейчас в одном джемпере. Но при этом ему было жарко! Ракитский с удивлением заметил, что снега нет вообще.

Солнце светило ярко, деревья приоделись в нарядную листву – в общем, все как полагается для теплого времени года. И это при том, что Ракитский приехал сюда в лютый мороз… так что же случилось? Страх, пусть и сиюминутный, и не такой всепоглощающий, как в доме, но все же ощутимый, сильный страх вновь подступил к горлу. Ведь не могла же за пару каких-то часов наступить весна? Даже и после такого пожара – это ж не на атомной электростанции, в конце концов, пожар! Значит, со временем было что-то не так. Со временем – или с ним самим?

Ракитский боялся признаться себе, что сейчас, идя по этой дороге, выбираясь из леса, как выбираются из передряги, он больше всего на свете хотел бы верить, что все нереальное, невозможное, странное и пугающее осталось в том доме, сгорело вместе с ним, и что сейчас, шагая по дороге своим обычным шагом – а Ракитский старался, чтобы это был его обычный, уверенный шаг – он идет по реальному миру, по твердой земле, где все изучено, известно, понятно. Весна давала трещину в этом герметичном скафандре, разрушала хрупкую уверенность, и разреженный воздух врывался внутрь, не давая дышать.