Чехов. Жизнь «отдельного человека»

Даже Павел Егорович признавал, что сын, которого с нетерпением ждали в Москве, изменился: «Из писем твоих видно, что ты умен и рассудлив, дай Бог, чтобы ты был такой и на самом деле. <…> Твою карточку я только один раз видел. <…> Ты заметно стал красивее и еще умнее по выражению лица». Поздравляя сына с окончанием гимназии, он отдавал ему последние распоряжения: «Хоть за дешевую цену, да все продавай, для мамаши и двугривенный дорог. <…> Иконы все привези непременно, словом сказать, ничего там нашего не оставляй, для нас и гвоздь нужен <…> привези 2 веника камышовых, здесь их нет».

15 июня 1879 года Чехов получил аттестат зрелости. По наблюдениям педагогов, за всё время обучения «поведение его вообще было отличное, исправность в посещении и приготовлении уроков, а также в исполнении письменных работ весьма хорошая, прилежание очень хорошее, любознательность по всем предметам одинаковая». Для них он тоже остался неведомым.

Точно было известно только то, что записали в паспорте, выданном для жительства в разных губерниях России сроком на один месяц: Лета — 19. Рост — 2 аршина 9 вершков <182 сантиметрах Волосы, брови — русые. Глаза — карие. Нос, рот, подбородок — умеренные. Лицо — продолговатое, чистое. Особые приметы: на лбу под волосами — шрам.

Как писал Павел Егорович сыну: «Время уже настало распрощаться навсегда с родным Таганрогом».

6 августа 1879 года Чехов уехал в Москву.

Глава третья. МОСКОВСКОЕ ЛИХОЛЕТЬЕ

В 1879 году в Москву приехал молодой человек, которого не сразу узнали даже родные. Конечно, никаких камышовых веников у него с собой не было. Он, как вспоминал младший брат, подъехал к дому на извозчике. В руках — дорожный саквояж и сверток.

10 августа Чехов подал прошение на имя ректора Московского университета о приеме на первый курс медицинского факультета. 30 августа получил свидетельство о том, что принят. Документ следовало срочно отправить в Таганрог. Уже 6 сентября городская управа уведомляла университет, что студент Антон Чехов «избран» на одну из десяти стипендий, учрежденных городской думой Таганрога «для воспитания молодых людей в высших учебных заведениях». И препроводила при этом 100 рублей, «следующие за треть с 1 августа по 1 декабря», с просьбой выдать их оному студенту.

В годы московской юности всякая одежда на этом студенте кажется на вид тесноватой. Фотографии тех лет сохранили общий облик: хороший рост, крупная голова, высокий лоб, густые русые волосы, припухлые губы, какая-то спокойная грация. Та грация, формулу которой он вывел через годы по другому поводу, не имея в виду себя: «Когда на какое-нибудь определенное действие человек затрачивает наименьшее количество движений». Ни манерности, ни скованности. Ощущение сдержанной силы, природной пластичности. Голос — низкий баритон мягкого тембра. Современники запомнили особенность: когда его что-то захватывало в собеседнике, в общем разговоре карие глаза вспыхивали, светлели и начинали лучиться, а на губах мелькала быстрая улыбка.

В компании он держался будто в стороне, более слушая, наблюдая. Это породило у многих современников впечатление подчеркнутой скромности, едва ли не робости. Мол, сидел в университетской аудитории всегда у окна. В сходках участвовал, но активной студенческой жизни чуть ли не чурался. Казался замкнутым. Лучше всех угадали его молодые художники, приятели брата Николая по училищу. В силу природного дара и профессиональных навыков они разглядели неотразимое мужское обаяние молодого Чехова, гармонию между внешним обликом и поведением, то есть неспешность, экономность в движениях, ненарочитую выразительность.

Он оказался своим в их кругу и, по сути, чужим в университетской студенческой среде. С ними, художниками, ходил на гулянья в Сокольники. Забегал в мастерские, где они писали декорации. Хаживал в меблированные комнаты, в которых они жили. Даже к экзаменам порой готовился здесь. Доверял Исааку Левитану и Францу Шехтелю то, о чем не рассказывал родным братьям. Впоследствии советовал одному из молодых литераторов: «Заводите знакомства среди художников, архитекторов, докторов, актеров. Эти более интересны».

Однокурсникам Чехов казался неинтересным — усердным середняком. Они долгое время не знали, что он является автором маленьких сценок, подписей к карикатурам и рисункам в журналах «Развлечение», «Стрекоза», «Свет и тени», «Спутник», «Москва», «Будильник», «Зритель». Они могли читать повесть «Цветы запоздалые» в журнале «Мирской толк» в 1882 году и с этого же времени рассказы и заметки, а потом и фельетоны в столичном журнале «Осколки» под множеством псевдонимов и не подозревать, что Антоша Чехонте, Человек без селезенки, Рувер, Улисс— это их университетский товарищ.

Разницу между студентами-медиками и своими собратьями уловил и передал художник К. А. Коровин в рассказе о прогулке весной 1883 года. Он и Левитан зашли в «Восточные номера», дешевые меблирашки, где обретался Николай Чехов. В этот день Коровин получил на торжественном годичном акте в училище медаль за свою работу. У Николая они застали компанию «медиков», готовившихся к экзамену. Узнав про медаль, Чехов стал в шутку уверять, что она ненастоящая, так как «ушков-то нет. Носить нельзя»:

«— Да их и не носят, — уверяли мы.

— Не носят!.. Ну вот. Я и говорю, что ерунда. Посмотрите у городовых, вот это медаль. А это что? — Обман».

Приятели позвали его с собой гулять в Сокольники, а он уговорил и своих однокурсников. Коровин заметил, что студенты-медики «были большие спорщики и в какой-то своеобразной оппозиции ко всему». Но спорили как-то странно: они хотели «поучать, руководить, влиять. Они знали всё — всё понимали». И, видимо, продолжая давний разговор, упрекали своего товарища за подпись «Чехонте», за легковесные рассказы, за отсутствие идей. Он в ответ смеялся, они сердились.

Досталось и молодым художникам. Им тоже возбранялось писать «без идей».

Так они и шли по аллеям парка, а когда Левитан, «указывая на красоту леса, говорил: „Посмотрите, как хорошо“, — один из студентов ответил: „Ничего особенного… просто тоска… Лес, и черт с ним!.. Что тут хорошего…“

— Ничего-то вы, цапка, не понимаете! — повторил Левитан».

Когда компания шла обратно, Чехов произнес: «А в весне есть какая-то тоска… Глубокая тоска и беспокойство… Всё живет, но несмотря на жизнь природы, есть непонятная печаль в ней». А когда спутники ушли, он сказал Коровину и Левитану: «Эти студенты будут отличными докторами… Народ они хороший… И я завидую им, что у них головы полны идей…»

Спорщики, порицавшие Чехова за отсутствие «идей» и «протеста» в рассказах, тем не менее знали о его литературном «баловстве», но большинству однокурсников оно было неведомо. Впоследствии Чехов рассказал одному из собеседников: «В университете я начал работать в журналах с первого курса; пока я учился, я успел напечатать сотни рассказов под псевдонимом „А. Чехонте“, который, как вы видите, очень похож на мою фамилию. И решительно никто из моих товарищей по университету не знал, что „А. Чехонте“ — я, никто из них этим не интересовался. Знали, что я пишу где-то что-то, и баста. До моих писаний никому не было дела».