Человеческая комедия

И ради новогоднего торжества он поцеловал жену в лоб.

– Евгения!
– добродушно крикнула мать, когда Гранде ушел.
– Не знаю, с какой ноги встал отец, но сегодня он прямо добряк. Ничего, как-нибудь выпутаемся.

– Что такое с хозяином?
– сказала Нанета, входя к барыне затопить печку.
– Сперва он сказал мне: “Здравствуй, с новым годом, дуреха! Поди затопи у жены, ей холодно”. Я прямо одурела, когда он протянул руку и дал мне экю - шестифранковик, почти что не стертый! Вот, барыня, поглядите. О, он славный человек! Как-никак, достойный человек. Есть которые - что старей, то черствей, а он становится сладким, как ваша черносмородинная, и добреет. Человек, каких мало, предобрый человек…

Разгадкою такой веселости Гранде была полная удача его спекуляции. Де Грассен, вычтя сумму, которую бочар был ему должен за учет голландских векселей на полтораста тысяч франков, и ссуду, данную им Гранде для покупки государственной ренты на сто тысяч ливров, послал бочару с дилижансом тридцать тысяч франков монетами в одно экю, оставшихся от следуемых старику процентов за полгода, и извещал его о повышении курса государственной ренты. Курс ее был тогда восемьдесят девять франков, а в конце января известнейшие капиталисты покупали облигации уже по девяносто два. Гранде в два месяца нажил двенадцать процентов на свой капитал, погасил свой долг де Грассену и отныне должен был получать пятьдесят тысяч франков каждые полгода, без платежа налогов, без всяких проторей и убытков. Он раскусил, наконец, выгоду государственной ренты - помещение капитала, вызывающее у провинциалов неодолимое отвращение, - и видел себя меньше чем через пять лет обладателем капитала в шесть миллионов, приумноженного без больших хлопот, - капитала, который в соединении со стоимостью его имений должен был образовать колоссальное состояние. Шесть франков, подаренные им Нанете, были, возможно, платою за огромную услугу, какую служанка, сама того не ведая, оказала хозяину.

– О! О! Куда это идет папаша Гранде спозаранку, да еще спешит, словно на пожар?
– говорили купцы, отпирая лавки.

Потом, когда увидели, что он возвращается с набережной в сопровождении артельщика почтово-пассажирской конторы, который вез на тачке туго набитые мешки, посыпались восклицания.

– Ручей к речке бежит, а наш добряк к денежкам, - говорил один.

– Они к нему идут из Парижа, из Фруафона, из Голландии, - прибавлял другой.

– В конце концов он купит весь Сомюр!
– восклицал третий.

– Ему и холод нипочем, он всегда делом занят, - уязвила мужа какая-то женщина.

– Эй, господин Гранде, может, вам эти мешки некуда девать, - балагурил торговец сукном, его ближайший сосед, - так я могу вас избавить!

– Чего там! Одни медяки, - отвечал винодел.

– Серебряные, - буркнул артельщик.

– Если хочешь, чтобы я тебя поблагодарил, так держи язык за зубами, - сказал добряк артельщику, отворяя дверь.

“А, старая лисица, а я-то считал его за глухого, - подумал артельщик.
– Видно, в холод он слышит”.

– Вот тебе двадцать су на новый год и нишкни. Проваливай!
– сказал ему Гранде.
– Нанета отвезет тебе тачку… Нанета, а мои вертушки пошли к обедне?

– Да, сударь.

– Ну, живо! За работу!
– крикнул он, взваливая на нее мешки.

Мигом деньги были перенесены в его комнату, и Гранде заперся там.

– Когда завтрак будет готов, постучишь мне в стену. Отвези тачку в контору.

Завтракать сели только в десять.

– Авось отец не вздумает посмотреть твое золото, - сказала г-жа Гранде дочери, возвращаясь домой после обедни.
– В крайнем случае сделай вид, что ты совсем замерзла. А ко дню твоего рождения мы успеем наполнить монетами твой кошелек…

Гранде спустился по лестнице, раздумывая о том, как быстрее превратить свои парижские экю в чистое золото, и о том, как удалась ему спекуляция государственною рентой. Он решил и впредь вкладывать свои доходы в государственную ренту, пока курс ее не дойдет до ста франков. Размышления, гибельные для Евгении. Как только он вошел, обе женщины поздравили его с новым годом: дочь - обняв за шею и ласкаясь к нему, г-жа Гранде - степенно и с достоинством.

– А, дитя мое, - сказал он, целуя Евгению в щеку, - видишь, я для тебя работаю! Твоего счастья хочу. Чтобы быть счастливым, нужны деньги. Без денег далеко не уйдешь. Вот тебе новенький двойной наполеондор, я заказал привезти его из Парижа. По совести скажу, в доме ни крупицы золота. Только у тебя золото. Покажи-ка мне свое золото, дочка.

– Ой, до чего холодно! Давайте завтракать, - ответила ему Евгения.

– Значит, после завтрака, а? Это поможет пищеварению. Толстяк де Грассен все-таки прислал нам кое-что. Молодец де Грассен, я им доволен! Увалень этот оказывает услугу Шарлю, да еще даром. Он отлично устраивает дела покойника Гранде.

– Ууу!..
– произнес он с полным ртом после паузы.
– Недурно! Кушай, кушай, женушка! Этим два дня сыт будешь.

– Мне не хочется есть. Мое здоровье никуда не годится, ты хорошо знаешь.

– Ну вот еще! Можешь нагружаться без опаски, не лопнешь; ты из Бертельеров, женщина крепкая. Ты чуточку пожелтела, да я люблю желтое.

Приговоренный ждет позорной публичной казни, может быть, с меньшим ужасом, чем г-жа Гранде и ее дочь ждали событий, которыми должен был закончиться этот семейный завтрак. Чем веселее болтал и ел старый винодел, тем сильнее сжимались сердца обеих женщин. В эту тяжкую минуту у Евгении была по крайней мере опора: она черпала силу в своей любви.

“Ради него, ради него, - говорила она себе, - я готова тысячу раз умереть!”

При этой мысли она бросала на мать взгляды, горевшие мужеством.

– Убери все это, - сказал Гранде Нанете, когда около одиннадцати кончили завтракать, - а стола не трогай. Нам удобно будет смотреть тут, у камелька, твое маленькое сокровище, - сказал он, глядя на Евгению.
– Нет, разве оно маленькое? Честное слово! У тебя пять тысяч девятьсот пятьдесят девять франков золотом, да нынче утром я дал тебе сорок: выходит - без одного шесть тысяч франков. Ладно, подарю тебе, сам подарю франк этот - для круглого счета, потому что, видишь ли, дочка… А ты что, Нанета, развесила уши? Проваливай и принимайся за свое дело, - сказал добряк.

Нанета исчезла.

– Послушай, Евгения! Ты должна отдать мне свое золото. Ведь ты не откажешь отцу, доченька, а?

Обе женщины молчали.

– У меня больше нет золота. Было и не стало. Я верну тебе шесть тысяч франков в ливрах, и ты поместишь их, как я тебе скажу. Не заботься о свадебном подарке. Когда я буду выдавать тебя замуж, а это не за горами, я найду тебе жениха, который сможет преподнести тебе такой прекрасный свадебный подарок, о каком никогда и не слыхивали в провинции. Послушай же, дочка! Представляется замечательный случай: ты можешь вложить свои шесть тысяч франков в государственную ренту и каждые полгода будешь получать около двухсот франков процентов - без всяких хлопот и без убытков, ни налогов, ни починок, ни града, ни мороза, ни разливов, - словом, ничего, что бьет по доходам. Тебе, может, не хочется расстаться со своим золотом, дочка? Все-таки принеси мне его. Я опять наскребу для тебя золотых монет - голландских, португальских, генуэзских, рупий Великого Могола, а с теми, что я буду тебе дарить ко дню рождения, ты в три года скопишь половину своего маленького золотого сокровища. Что скажешь, дочка? Ну, подыми носик. Ну, сходи за ним, принеси милую свою кубышку. Ты должна бы расцеловать меня за то, что я рассказываю тебе секреты, тайны жизни и смерти этих червонцев. А верно, червонцы живут и копошатся, как люди: уходят, приходят, потеют, множатся.

Евгения встала, но, сделав несколько шагов к двери, круто повернулась, взглянула отцу в лицо и сказала:

– У меня нет больше моего золота.

– У тебя нет больше твоего золота!
– вскричал Гранде, подскочив, как лошадь, услышавшая пушечный выстрел в десяти шагах.

– Нет у меня, нет больше золота!

– Ты шутишь, Евгения?

– Нет.

– Клянусь садовым ножом моего отца!

Когда бочар клялся так, потолок дрожал.

– Пресвятой боже! Барыня вся побелела!
– закричала Нанета.