Человеческая комедия

– Анастази!
– снова позвал свою жену граф.

– Ну, бедный мой Максим, - сказала она молодому человеку, - надо покориться. До вечера…

– Нази, - сказал Максим ей на ухо, - когда приоткрывался ваш пеньюар, у этого молодчика глаза горели, как угли, - надеюсь, вы больше не пустите его к себе в дом. Он станет объясняться вам в любви, будет вас компрометировать, и ради вас я буду вынужден его убить.

– Да вы с ума сошли, Максим!
– сказала она.
– Наоборот, такие студентики могут служить замечательным громоотводом. Разумеется, я постараюсь, чтобы он пришелся не по вкусу графу де Ресто.

Максим расхохотался и вышел в сопровождении графини; она остановилась у окна и наблюдала, как он садился в экипаж, горячил лошадь и помахивал бичом. Графиня де Ресто вернулась лишь тогда, когда за ним закрылись главные ворота.

– Представьте себе, - обратился к ней граф, - имение, где живет семья господина де Растиньяка, оказывается, недалеко от Вертэй, на Шаранте. Двоюродный дед господина де Растиньяка и мой дед были знакомы.

– Я рада, что у нас есть общие знакомые, - рассеянно ответила графиня.

– И больше, чем вы предполагаете, - заметил студент, понизив голос.

– Каким образом?
– оживленно спросила она.

– Я только что видел, - продолжал студент, - как от вас вышел господин, с которым я живу дверь в дверь, в одном и том же пансионе; я говорю о папаше Горио.

Услышав это имя, приправленное словом “папаша”, граф, мешавший жар в камине, бросил щипцы в камин, словно они обожгли ему руки, и встал.

– Милостивый государь, вы могли бы сказать: “господин Горио”!
– воскликнул он.

Графиня, заметив раздражение мужа, сначала побледнела, затем покраснела и явно пришла в замешательство; стараясь придать своему голосу естественность, она с деланной развязностью заметила:

– Нет человека, которого бы мы так любили…

Не докончив, она, словно под влиянием какой-то мелькнувшей у нее мысли, взглянула на фортепьяно и спросила Растиньяка:

– Вы любите музыку?

– Очень, - ответил ей Эжен, покраснев и растерявшись от смутного сознания, что сделал какой-то нелепый промах.

– Вы поете?
– отрывисто спросила она, направляясь к фортепьяно, и, сильно ударяя по клавишам, пробежала их все от нижнего до и до верхнего фа - рррра!

– Нет, мадам.

Граф де Ресто ходил взад и вперед по комнате.

– Жаль: вы лишены очень верного средства иметь успех. Ca-a-ro, Ca-a-aro, Ca-a-a-a-ro, non dubitare!… - спела графиня.*Милый, оставь сомненья! (итал.).

Назвав имя папаши Горио, Эжен опять привел в действие волшебную палочку, но оно было обратно тому, какое вызвали слова: “родственник виконтессы де Босеан”. Он оказался в положении человека, который удостоился получить доступ к любителю редкостей и нечаянно задел за шкап со статуэтками, отчего у трех или четырех из них отскочили плохо приклеенные головки. Эжен готов был провалиться сквозь землю. Лицо графини де Ресто стало холодным и сухим, глаза смотрели безразлично и избегали взгляда злосчастного студента.

– Мадам, - сказал он, - вам нужно поговорить с графом де Ресто, соблаговолите принять дань моего уважения и разрешите мне…

– Когда бы вы ни пришли, - поспешно заговорила графиня, жестом остановив Эжена, - вы можете быть уверены, что доставите огромное удовольствие и мне и графу де Ресто.

Эжен низко поклонился супружеской чете и вышел; граф де Ресто последовал за ним и, несмотря на настояния Эжена не делать этого, проводил его до самой передней.

– Когда бы ни явился господин де Растиньяк, ни графини, ни меня нет дома, - сказал граф Морису.

Выйдя на крыльцо, Эжен увидел, что идет дождь.

“Ну-с, я допустил какую-то неловкость, но ни причины, ни значения ее не понимаю, - подумал Эжен, - а в довершение всего испорчу фрак и шляпу. Сидеть бы мне в своем углу да зубрить право и думать только о том, как бы стать прилежным судейским чиновником. Мне ли бывать в свете!
– ведь для того, чтобы вращаться в нем приличным образом, необходима уйма всякой всячины: кабриолеты, сверкающие сапоги, золотые цепочки и прочая обязательная оснастка, вроде белых замшевых перчаток по утрам, шесть франков пара, а по вечерам непременно желтых. Старый плут папаша Горио, эх!”

Когда он очутился под воротами, кучер наемной кареты, должно быть только что доставивший новобрачных к ним на дом и не желавший ничего другого, как получить тайно от хозяина плату за несколько концов, знаком предложил свои услуги Растиньяку, увидав, что тот во фраке, в белом жилете, желтых перчатках, чистых сапогах, но без зонтика. Эжена обуревала глухая ярость, которая обычно толкает молодого человека еще глубже в пропасть, куда он уже начал спускаться, точно надеясь там отыскать благополучный выход. Эжен кивнул головой на предложенье кучера и сел в карету, где несколько цветочков флер-д’оранжа и обрывков канители напоминали о поездке молодых.

– Куда прикажете?
– спросил кучер, уже сняв белые перчатки.

“Чорт побери, - решил Эжен, - коль пропадать, так не напрасно!”

– К де Босеанам!
– добавил он громко.

– К каким?
– спросил кучер.

Высоковажный вопрос смутил Эжена. Этот еще не оперившийся щеголь не знал, что было два особняка де Босеанов, и не имел понятия, насколько он богат родней, которой не было до него никакого дела.

– К Босеанам, на улицу…

– Гренель, - подхватил кучер, мотнув головой.
– А то есть другой особняк - графа и маркиза де Босеанов, на улице Сен-Доминик, - добавил он, поднимая подножку.

– Знаю, - сухо ответил Эжен.

“Сегодня все издеваются надо мной!
– сказал он про себя, бросая цилиндр на переднее сиденье.
– Вот это баловство мне обойдется дорого. Но я по крайней мере нанесу визит так называемой кузине вполне по-аристократически. Старый злодей папаша Горио мне уже ст’оит не меньше десяти франков, честное слово! Опишу-ка я свое приключение госпоже де Босеан, - быть может, рассмешу ее. Она, конечно, знает тайну преступных связей этой бесхвостой старой крысы с красавицей графиней. Лучше понравиться моей кузине, чем расшибить себе лоб об эту безнравственную женщину, да и стоит она, как видно, не мало денег. Если одно имя красавицы виконтессы имеет такую силу, - какое же значение должна иметь она сама? Прибегнем к высшим сферам. Когда атакуешь небеса, надо брать на прицел самого бога!”

Эти разговоры с самим собой передавали вкратце тысячу и одну мысль, среди которых метался Растиньяк. Глядя на дождь, он немного успокоился и почувствовал себя увереннее. Он говорил себе, что если истратит две драгоценные последние монеты по сто су, то не без пользы, сохранив в целости свои ботинки, фрак и цилиндр. Веселым чувством отозвался в нем возглас кучера: “Отворите ворота, будьте любезны!” Красный с золотом швейцар толкнул ворота, петли заскрипели… и Растиньяк со сладостным удовлетворением наблюдал, как его карета миновала въезд, объехала кругом двора и остановилась под навесом у крыльца. Кучер, в грубом синем балахоне с красной оторочкой, слез, чтобы откинуть подножку. При выходе из кареты Эжен услыхал приглушенные смешки из-за колонн особняка. Три или четыре лакея уже подшучивали над свадебным мещанским экипажем. Студент только тогда уразумел их смех, когда сравнил этот рыдван с двухместной каретой, одной из самых щегольских в Париже: в запряжке пара горячих лошадей с розами на ушах грызла удила; кучер, в пудре, в отличном галстуке, натянул вожжи, как будто лошади вот-вот готовы были вырваться. На Шоссе д’Антен, во дворе графини де Ресто, стоял изящный кабриолет двадцатишестилетнего молодого человека; в предместье Сен-Жермен знатного вельможу ждала роскошная карета, какой не купишь и за тридцать тысяч франков.