Человеческая комедия

– Хорошо, я вам отвечу… (Только одно, - шепнул он ей на ухо, - не давайте вашему кавалеру прерывать меня, а то мы никогда не кончим. Этому старику надо стать очень богатым, чтобы его слушали.) Когда Обмани-смерть прибыл сюда, он надел на себя личину порядочного человека, превратился в почтенного парижского горожанина и устроился в незаметном пансионе. Это тонкая бестия, его никогда не застать врасплох. Словом, Вотрен человек крупный и дела ведет крупные.

– Вполне естественно, - сказал Пуаре самому себе.

– Ну, а вдруг выйдет ошибка и арестуют настоящего Вотрена? Министру не хочется, чтобы на него обрушились коммерческий мир Парижа и общественное мнение. У префекта полиции есть враги, и он сидит, как на тычке. В случае провала все, кто метит на его место, воспользуются тявканьем и рычанием либералов, чтобы спихнуть его. Тут надо действовать, как в деле Коньяра, самозванного графа де Сент-Элен, - ведь окажись он настоящим графом де Сент-Элен, нам бы непоздоровилось. Вот почему нужна проверка!

– Так, значит, вам нужна хорошенькая женщина!
– подхватила мадмуазель Мишоно.

– Нет, он женщину к себе и не подпустит. Скажу вам по секрету: Обмани-смерть не любит женщин.

– Тогда я себе не представляю, что пользы от меня для такой проверки, если, предположим, я соглашусь на это за две тысячи.

– Проще простого, - ответил незнакомец.
– Я вас снабжу флакончиком с жидкостью: она имеет свойство вызывать прилив крови к голове, похожий на удар, но совершенно безопасный. Это снадобье можно примешать к кофе или к вину, как хотите. Лишь только оно окажет действие, вы сейчас же перенесете молодчика на кровать, разденете, будто бы для того, не грозит ли ему смерть. А как только вы останетесь при нем одна, шлепните его ладонью по плечу - раз! и вы увидите, проступит на нем клеймо иль нет.

– Сущий пустяк, - откликнулся Пуаре.

– Ну как, согласны?
– обратился Гондюро к старой деве.

– А если букв не окажется, я все же получу две тысячи?

– Нет.

– Какое же тогда вознаграждение?

– Пятьсот.

– Стоит итти на это дело ради такой малости! Укор для совести не меньше, а мне не так легко ее успокаивать.

– Заверяю вас, - вмешался Пуаре, - что у мадмуазель чуткая совесть, не говоря уже, что женщина она любезная и весьма сообразительная.

– Ладно, - решила мадмуазель Мишоно, - если это Обмани-смерть, вы даете мне три тысячи, а если это обыкновенный человек, то ничего.

– Идет, - ответил Гондюро, - но при условии, что дело будет сделано завтра же.

– Не так скоро, дорогой мой, мне еще надо посоветоваться с моим духовником.

– Хитра!
– сказал агент, вставая с места.
– Так до завтра. Если понадобится спешно переговорить со мной, приходите в переулочек Сен-Анн, в конец церковного двора за Сент-Шапель. Там только одна дверь, под аркой. Спросите Гондюро.

В эту минуту мимо проходил Бьяншон, возвращаясь с лекции Кювье, и своеобразное прозвище “Обмани-смерть” привлекло внимание студента, благодаря чему он также услыхал ответное “идет” знаменитого начальника сыскной полиции.

– Отчего вы не покончили с ним дело сразу? Ведь это триста франков пожизненной ренты!
– сказал Пуаре, обращаясь к мадмуазель Мишоно.

– Отчего? Это дело надо еще обдумать. Если Вотрен в самом деле Обмани-смерть, то, может быть, выгоднее сговориться с ним. Впрочем, требовать от него денег - это значит предупредить его, и, чего доброго, он улизнет не заплатив. Получится только мерзкий пшик.

– Если бы он и был предупрежден, - возразил Пуаре, - разве за ним не станут наблюдать, как сказал вам этот господин? Правда, что вы-то потеряли бы все.

“А к тому же не люблю я этого человека, - подумала мадмуазель Мишоно.
– Мне он говорит только неприятности”.

– Но вы можете поступить лучше, - продолжал Пуаре.
– Ведь тот господин, по-моему, человек вполне порядочный, да и одет очень прилично, и вот он сказал, что повиновение законам обязывает избавить общество от преступника, какими бы достоинствами он ни отличался. Пьяница не перестанет пить. А вдруг ему взбредет в голову убить нас всех? Ведь, чорт возьми, мы можем оказаться виновниками этих убийств, не говоря о том, что первыми их жертвами будем мы сами.

Размышления мадмуазель Мишоно мешали ей прислушиваться к словам Пуаре, падавшим из его уст, как водяные капли из плохо привернутого крана. Если этот старичок начинал цедить фразы и его не останавливала Мишоно, он говорил безумолку, как заведенный автомат. Заговорив об одном предмете и не сделав никакого вывода, он переходил путем различных вводных предложений к совершенно противоположной теме. Приближаясь к “Дому Воке”, Пуаре совсем заплутался среди всяких отклонений и ссылок на разные случаи жизни, так что, наконец, добрался до рассказа о своих показаниях в деле г-на Рагуло и г-жи Морен, где он выступал свидетелем защиты. Входя в том, его подруга успела разглядеть Эжена и мадмуазель Тайфер, увлеченных задушевным разговором на столь животрепещущую тему, что ни тот, ни другой не обратили ни малейшего внимания на двух пожилых жильцов, проследовавших через столовую.

– Так оно и должно было кончиться, - заметила мадмуазель Мишоно, обращаясь к Пуаре.
– Всю последнюю неделю они посматривали друг на друга томным взглядом.

– Да, да, - ответил Пуаре.
– Потому-то ее и осудили.

– Кого?

– Госпожу Морен.

– Я говорю вам про мадмуазель Тайфер, - сказала мадмуазель Мишоно, войдя по рассеянности в комнату Пуаре, - а вы толкуете мне про госпожу Морен. Что это за женщина?

– А в чем же виновата мадмуазель Викторина?
– спросил Пуаре.

– В том, что любит Эжена де Растиньяка и лезет, наивная бедняжка, сама не зная куда.

Утром г-жа де Нусинген довела Эжена до отчаяния. В глубине души он уже отдался полностью на волю Вотрена, сознательно не вдумываясь ни в причины приязни к нему этого необыкновенного человека, ни в будущее их союза. Необходимо было чудо, чтобы спасти его от падения в пропасть, над которой он занес ногу час тому назад, обменявшись с мадмуазель Викториной самыми нежными обетами. Викторине чудился голос ангела, ей открывались небеса, а “Дом Воке” весь расцветился для нее фантастическими красками, как театральные дворцы под кистью декоратора: она любила и была любима, по крайней мере в это верила она! Да и какая женщина на ее месте не верила бы в это, глядя на Растиньяка и слушая его целый час, тайком от пансионских аргусов?

Отлично сознавая, что поступает гадко, а вместе с тем не отказываясь от своих намерений, Эжен старался убедить себя, что, осчастливив женщину, он тем искупит простительный свой грех, и в таких бореньях с совестью он даже похорошел от решимости итти напропалую и светился всеми огнями ада, пылавшего в его душе. К счастью для него, чудо свершилось: весело вошел Вотрен, прочел все, что таилось в сердцах обоих молодых людей, соединенных изобретательностью его дьявольского ума, и сразу оборвал их радостное настроение, насмешливо запев своим сильным голосом: