Человек без площади

— Ты уж, Сеня, не говори о том, чего не знаешь.

Стахевич потушил лампу.

Произошла какая-то легкая возня, но затем все уселись по местам, только кто-то ткнул слегка Семена Петровича в грудь, но сейчас же отдернул руку.

Наступила тишина.

Слышно было, как за стеной рассказывала какая-то женщина:

— Иду я, милая девушка, по улице и несу сумочку в руке. Тридцати рублей стоит сумочка, и в ней зеркальце еще. Очень хорошая вещь. И вдруг мальчишка — рванул ее, милая девушка, и как словно его и не было. Я — к милиционеру. А он: вы, говорит, гражданка, халатно по улицам ходите.

Семен Петрович заметил, что стол, на котором лежали руки, вдруг начал проявлять признаки жизни. Он как-то затрясся и, слегка наклонившись, топнул ножкой.

Во мраке плыли перед глазами красные и зеленые круги.

Слышно было, как тяжело дышали дамы. Атмосфера становилась беспокойной.

Семен Петрович подумал о своем служебном столе, заваленном книгами, возле окна, из которого видна была площадь Революции. Уж тот стол, наверное, не стал бы вытворять таких штук.

Но в это время какое-то уже довольно энергичное потряхивание стола разогнало отрадные мысли.

Положительно жутко становилось во мраке.

Что-то щелкнуло в углу. Вдруг ни с того, ни с сего хлопнула дверь, с треском упала со стены картинка.

Было такое чувство, словно в комнату вползла огромной величины собака.

Семен Петрович ощущал, как весь он покрывается мелким цыганским потом. «Соседи — коммунисты, — думал он, — вдруг пронюхают? Хоть бы духи эти тишину соблюдали».

— Внимание, — прошептал Стахевич, — цепь не разорвите…

Мрак стальным обручем сковал череп.

А в углу определенно происходила какая-то возня, словно собака никак не могла найти место. Чтобы улечься.

Стол вдруг затрясся, как в лихорадке.

— Яичницу с ветчиной и стакан бургундского! — послышался из угла резкий голос, — гром и молния — поторапливайся, моя пулярдочка!

Пронзительно вскрикнула Гура, ибо Семен Петрович, внезапно вскочив, разорвал цепь.

— Свету, свету, — кричал кто-то.

— По местам, — шипел Стахевич, — вы погубите медиума.

Но Семен Петрович зажег электричество.

Все сидели во всевозможных позах, выражающих ужас, а медиум, вдобавок, поправляла свою золотистую, сбитую набок прическу.

Но то, что увидал Семен Петрович в углу комнаты, заставило его задрожать с головы до ног и побледнеть так, как он никогда еще не бледнел в своей жизни.

— Я жалею, — говорил он мне впоследствии, — что у меня в то мгновение не лопнуло сердце, тем более, что все к этому шло. Я тогда, впрочем, не учитывал всех последствий, и только этим и можно объяснить, что я не умер внезапно и, следовательно, остался жив. Но разве по заказу умрешь?

И, от души сочувствуя бедному Семену Петровичу, сознаюсь, с трудом находил я для него слова утешения.

Управдом Агатов относился к жильцам мягко и как-то даже по-отечески, ворчал, шумел, но, в общем, никого зря не обижал и плату брал нормально. И жильцы правильно рассуждали: пусть ругает, лишь бы не обкладывал.

А в особенности любили и ценили его дамы… любили именно потому, что он поистине был их покровителем и при разводах, и при других зависящих от него обстоятельствах. Был управдом джентльмен.

Теперь он сидел у себя в квартире перед только что раскупоренной бутылкою русского хлебного вина и размышлял, выпить ли всю бутылку сразу или половину выпить, а половину оставить на завтра.

Поэтому, услыхав стук в дверь, он недовольно крикнул: «Ну» — и, увидав Слизина, сказал: «Какого черта, граждане, вы ко мне на квартиру ломитесь еще и в воскресенье… Есть для этого контора».

Но при этом, случайно вглядевшись в лицо Семена Петровича, прибавил он несколько мягче:

— Ну, что там? Налоги, что ли, все отменили?

Семен Петрович действительно имел вид до крайности ошалелый.

— Я бы не решился, если бы не такое дело… Просто такое дело…

— Ну, что?

— Вы себе вообразить не можете… только я очень попрошу, чтобы все это между нами… щекотливое дело.

Как ни силился управдом, а лицо его так и распухло от любопытства. «Наверное, с бабами что-нибудь», — подумал он.

— Да вы говорите, тут никто не подслушает. Эти в — церкви, а те — на собрании.

И он кивнул сначала на одну стену, потом — на другую.

— Видите ли, — начал Семен Петрович тихим и взволнованным голосом, — вчера вечером собрались у меня гостишки и стали баловаться.

— Канализацию, что ли, повредили?

— Да нет… стол вертели, знаете… спиритизм.

— Так.

— Я, конечно, был против, но не гнать же мне их… и начали, можете себе представить, вызывать… духа.

— Духа?

— И, вообразите, вызвали…

— Гм! Скажите на милость!

— Только дух-то возьми и воплотись… Одним словом, сидит он теперь у нас да и все тут.

— Как сидит?

— Просто вот так, обыкновенно сидит на стуле.

— А гости?

— Гости вчера еще разошлись.

— Гм… А он кто же такой?

— В том-то и дело… только это уж между нами… Я вас очень прошу, дорогой товарищ.

— Ладно, сказал ведь!

— Французский король… не теперешний, а прежний… Генрих Четвертый.

— Что за история!..

— Шляпа, знаете, с пером и плащ… прямо на белье… Я уж ему свой пиджак дал… Ежели кто придет, скажу — знакомый.

Управдом вдруг рассердился.

— Как же это вы, граждане, такие пули отливаете. Ведь есть же правило… Без прописки нельзя ночевать ни одной ночи.

— Да ведь, товарищ, разве это человек… дух ведь это.

— А с виду-то он какой? С глазами, с носом?

— Все как следует…

— Не то чтоб скелет?

— Да нет…

— Ну, стало быть, вы его обязаны прописать. А не то — вон его.

— Не идет… Скандалит… пулярдок каких-то требует… Кофе «Чаеуправления» не пьет: подавай ему «имени товарища Бабаева».

— Да как же он по-русски то?