Человек без свойств (Книга 1)

Всем таким людям Ульрих советовал:

— Учредите союз; времени у вас на это еще почти четыре года, и если вам это удастся, его сиятельство, конечно, употребит в вашу пользу все свое влияние!

Но у большинства уже имелся союз, и тогда дело обстояло иначе. Оно решалось относительно просто, если какой-нибудь футбольный клуб ходатайствовал, чтобы его правому крайнему присвоили звание профессора, засвидетельствовав тем самым важность новейшей физической культуры; ибо тут можно было все-таки пообещать содействие. Но дело оказывалось трудным в таких случаях, как нижеследующий, когда пришлось принять одного субъекта лет пятидесяти, представившегося обер-официалом некоей канцелярии; лоб его светился мученичеством, и он заявил, что, являясь основателем и председателем стенографического союза «Эль», позволит себе обратить внимание секретаря великой патриотической акции на одноименную систему скорописи.

Система скорописи «Эль», — сказал он, — изобретение австрийское, чем, пожалуй, в достаточной мере и объясняется тот факт, что она не получает распространения и поддержки. Он позволит себе спросить господина секретаря, знает ли тот стенографию; господин секретарь отвечал отрицательно, и поэтому ему были объяснены духовные преимущества скорописи. Экономия времени, экономия умственной энергии; представляет ли он себе, какая масса умственных сил ежедневно тратится на все это финтифлюшки, длинноты, неточности, на сбивающие с толку повторения сходных элементов, на загромождения действительно что-то выражающих и значащих компонентов письма орнаментально-пустыми и произвольными, чисто личными?.. К своему изумлению, Ульрих познакомился с человеком, который преследовал невинное, казалось бы, обыденное письмо с лютой ненавистью. С точки зрения экономии умственного труда скоропись была вопросом жизни развивающегося под знаком спешки человечества. Но и с точки зрения нравственности вопрос «краткость или долгота» оказывался решающим. По-ослиному длинноухое письмо, как его, пользуясь горьким выражением обер-официала, справедливо можно назвать за бессмысленные завитки, склоняет к неточности, произволу, расточительности и безалаберному времяпрепровождению, тогда как скоропись — это школа точности, сильной воли и мужественности. Скоропись учит делать то, что необходимо, и не заниматься ненужным, никчемным. Не думает ли господин секретарь, что в этом есть какая-то практическая мораль, имеющая величайшее значение, особенно для австрийца? Но к проблеме этой можно подойти и с эстетической стороны. Разве растянутость не по праву считается безобразной? Разве не объявляли уже великие классики выражение наибольшей целесообразности существенным компонентом прекрасного? Но и с точки зрения социальной гигиены, продолжал обер-официал, чрезвычайно важно сократить время согбенного сидения за письменными столами. Только после того как проблема скорописи была, к изумлению Ульриха, разобрана в этой же манере и со стороны других наук, его посетитель стал объяснять ему бесконечное превосходство системы «Эль» над всеми другими системами. Он показал ему, что со всех изложенных точек зрения всякая другая стенографическая система — это надругательство над идеей скорописи. А затем он развернул перед ним историю своих страданий. Существовали более старые, более могущественные системы, успевшие уже связать себя со всевозможными материальными интересами. Коммерческие училища преподавали систему Фогельбауха и оказывали сопротивление любому новшеству, в чем к ним, по закону косности, конечно, присоединялось купечество. Газеты, которые на объявлениях коммерческих училищ зарабатывают, понятно, кучу денег, глухи к каким бы то ни было предложениям реформаторского характера. А министерство просвещения? Это просто издевательство! — сказал господин Эль. Пять лет назад, когда постановили ввести в средней школе обязательное преподавание стенографии, была создана комиссия по определению рекомендуемой системы, и, конечно, в комиссии этой оказались представители коммерческих училищ, купечества, парламентских стенографов, которые неразрывно связаны с газетными репортерами, и больше никто! Ясно, что принята будет система Фогельбауха. Стенографический союз «Эль» предостерегал от этого преступного обращения с национальным богатством и выражал протест! Но представителей союза даже не принимают уже в министерстве!

О таких делах Ульрих докладывал его сиятельству.

— Эль? — спросил граф Лейнсдорф. — И он чиновник? — Его сиятельство долго тер себе нос, но ни к какому решению не пришел. — Может быть, вам следовало бы поговорить с надворным советником, которому он подчинен, — не водится ли за ним…— сказал он через некоторое время, но, находясь в творческом настроении, отменил это указание. — Нет, вот что, давайте-ка лучше составим акт. Пускай они выскажутся! — И он добавил несколько доверительных фраз, чтобы Ульрих понял ход его мысли. — Ведь во всех этих делах никогда неизвестно, — сказал он, — не вздор ли это. Но знаете, доктор, чтото важное возникает обычно как раз тогда, когда чему-то придаешь важность! Я снова убеждаюсь в этом на примере доктора Арнгейма, за которым гоняются газеты. Газеты могли бы ведь заняться и чем-нибудь другим. Но коль скоро они гоняются за доктором Арнгеймом, доктор Арнгейм становится важен. Вы говорите, у Эля есть союз? Это, конечно, тоже ничего не доказывает. Но с другой стороны, как известно, надо идти в ногу со временем; и если много людей выступает за что-то, то можно с довольно большой уверенностью сказать, что из этого что-то выйдет!

82 Кларисса требует года Ульриха

Ее друг отправился к ней, разумеется, не по какой-либо иной причине, а лишь потому, что должен был хорошенько отчитать ее за письмо, написанное ею графу Лейнсдорфу; когда она недавно была у него, он начисто об этом забыл. Тем не менее на пути к ней ему подумалось, что Вальтер наверняка ревнует к нему Клариссу и этот визит встревожит Вальтера, как только он узнает о нем; но Вальтер просто не мог ничего против этого предпринять, и такое положение, в котором находится большинство мужей, было, в сущности, довольно смешным: только поело службы у них есть время, если они ревнивы, охранять своих жен.

Время суток, когда Ульрих решил поехать туда, было такое, что он вряд ли застал бы Вальтера дома. Это было чуть за полдень. Он предупредил, что приедет, по телефону. На окнах, казалось, не было занавесок — так била сквозь стекла белизна снегов. В этом беспощадном свете, окружавшем каждый предмет, стояла Кларисса и, смеясь, глядела из середины комнаты на своего друга. Со стороны окна легкая выпуклость ее узкого тела светилась яркими красками, а теневая сторона была синевато-коричневым туманом, из которого лоб, нос и подбородок выступали как сглаженный ветром и солнцем гребень сугроба. Она меньше походила на человека, чем на встречу льда и света в призрачной пустынности высокогорной зимы. Ульрих понял, как должна была она очаровывать Вальтера в иные минуты, и на короткое время его смешанные чувства к другу юности сменились способностью вглядеться в зрелище, являемое друг другу двумя людьми, чьей жизни он все-таки, возможно, не представлял себе.

— Не знаю, рассказывала ли ты Вальтеру о своем письме графу Лейнсдорфу, — начал он, — но я пришел поговорить с тобой наедине и предостеречь тебя от таких поступков на будущее.

Кларисса сдвинула два стула и заставила его сесть.

— Не говори об этом с Вальтером, — попросила она, — но скажи мне, какие у тебя возражения. Ты ведь имеешь в виду год Ницше? Что сказал твой граф по этому поводу?

— А что он, по-твоему, мог сказать?! Связь, в которую ты поставила это с Моосбругером, была ведь чистейшим безумием. Да он и без того отбросил бы, наверное, твое письмо.

— Вот как? — Кларисса была очень разочарована. Затем она заявила: — Но, к счастью, слово и за тобой!

— Я уже сказал тебе, что ты просто сумасшедшая.

Кларисса улыбнулась и приняла это как лесть. Положив ладонь на предплечье Ульриха, она спросила:

— Австрийский год — это же, по-твоему, чепуха?

— Конечно.

— А год Ницше мог бы быть недурен; так почему же нельзя хотеть чего-то только потому, что это и по нашему разумению недурно?!

— Как, собственно, ты представляешь себе год Ницше? — спросил он.

— Это твое дело!

— Ты смешная!

— Нисколько. Скажи, почему тебе кажется это смешным — осуществить то, что умом принимаешь всерьез?!

— Изволь, — ответил Ульрих, освобождаясь от ее руки. — Это ведь не должен быть непременно Ницше, речь могла бы идти также о Христе или о Будде.

— Или о тебе. Возьми да придумай год Ульриха!

Она сказала это с таким же спокойствием, с каким призвала его освободить Моосбругера. Но на сей раз он не был рассеян, а глядел ей в лицо, слушая ее. На лице этом была только обычная улыбка Клариссы, всегда против ее воли проступавшая как веселая, выдавленная напряжением гримаска.

«Что ж, прекрасно, — подумал он, — она не хочет сказать ничего обидного».

Но Кларисса приблизилась к нему снова.

— Почему ты не устраиваешь года Себя Самого? Ведь сейчас это, наверно, в твоей власти. Пожалуйста, повторяю, ничего не рассказывай Вальтеру, ни об этом, ни о письме насчет Моосбругера. И вообще что я об этих вещах с тобой говорю! Но поверь мне, этот убийца музыкален; он только не может сочинять музыку. Ты еще не замечал, что каждый человек находится в центре небесной сферы? Когда он уходит со своего места, она идет с ним. Так надо делать музыку — без участия совести, просто как будто это небесная сфера, что над тобой.

— И что-то подобное мне следовало бы, по-твоему, придумать в виде моего года?

— Нет, — ответила Кларисса на всякий случай. Ее узкие губы хотели что-то сказать, но промолчали, и пламя безмолвно вышмыгнуло из глаз. Нельзя было определить, что от нее исходило в такие. мгновения. Оно обжигало, как если бы ты подошел слишком близко к чему-то раскаленному. Теперь она улыбалась, но улыбка вилась у нее на губах, как оставшийся пепел, когда потухло вспорхнувшее в ее глазах.

— Но как раз что-нибудь такое я, на худой конец, мог бы еще придумать, — повторил Ульрих. — Только боюсь, что, по-твоему, я должен совершить государственный переворот?!

Кларисса подумала.

— Ну, скажем, год Будды, — предложила она, не отвечая на его возражение. — Я не знаю, чего требовал Будда; знаю лишь так, в общих чертах; но возьмем это просто предположительно, и если это найдут важным, то, значит, и надо бы это осуществить! Ведь всякая вещь либо заслуживает того, чтобы в нее верили, либо нет.

— Прекрасно, но вот смотри, ты сказала: год Ницше. Но чего же, собственно, требовал Ницше?

Кларисса подумала.

— Ну, конечно, я не имею в виду памятник Ницше или улицу Ницше,сказала она смущенно. — Но надо бы научить людей жить так, как…