Человек Чубайса

– Это верно, бывают, – подтвердил Филин. С кожаной папкой к нему вернулась прежняя уверенность. Эта папка просто здорово его поддержала. – Конечно, и в нашем деле бывают исключения. – И негромко, готовый ко всему, спросил: – Чего хочешь?

«Брассьюри», – не стал я скрывать.

– Ну, хороший уголок, – одобрил Филин мой выбор. – Владей. Нет проблем.

– Если бы так, – возразил я. – На самом деле есть проблемы.

– Хочешь войти в дело чисто? – догадался умный Филин.

– Ну, типа.

– Сильно заторчал на «Брассьюри»?

– Получается, сильно.

– Ну, замётано, замётано, – несколько даже снисходительно кивнул Филин. – Ни о чем таком больше не думай. На работу можешь не выходить. Пацанов я сам уведомлю. У бывшего таксиста тоже пока не появляйся, так будет правильней. Отдыхай, пей водку, мы тут порешаем вопросы. – И спросил: – А ты знаешь, что означает словечко-то это – брассьюри?

Я пожал плечами.

– Да всего-то – пивная, – рассмеялся Филин. – Французское словечко. Воронов, наверное, и не знает. – И окончательно решил: – Владей!

– А плешивый?

– Какой такой плешивый? Что за плешивый? – как бы не понимая, наигранно удивился Филин. – Не знаю никакого плешивого! – Этими словами он, несомненно, ставил окончательный крест на Долгане. Вообще Филин здорово посвежел, получив свою папку. – Как там у тебя с капустой?

– Как после хорошего урожая.

– Ну и лады, – совсем по отечески улыбнулся Филин. – Только помни, Андрюха, что рынок, он как море. Одна буря прошумит, другая тут же приходит. И так без конца. Только дружба твердо стоит скалой в море. Только на друга можно опереться. Меня, например, сметут, у тебя защиты не будет, – Филин страдальчески поморщился, дескать, тяжело ему иметь дело с таким дерьмовым человеческим материалом. – Сечёшь?

Я кивнул.

7

Я обедал в корейском кафе (на Каменской), когда за окном появилась нежная тварь из «Рыб». Никакая она, конечно, была не тварь. И вышагивала прямо как балерина. Не знаю, конечно, может, настоящие балерины сутулятся, когда ходят, или прихрамывают; эта вышагивала как балерина, которая не умеет сутулиться. На ней был симпатичный меховой свингер (чтобы ноги наружу), боярская шапочка с длинными ушами (соболь, понятно) и невообразимые сапоги, – прикид не на одну штуку зелеными. Правда, вышагивала она одна, никакого майора при ней не было, даже в штатском, как в «Рыбах», хотя Каменская совсем не тот уголок, где можно балеринам разгуливать в одиночку и в соболях.

Увидев ее, я обрадовался.

Последние месяцы я жил неинтересно.

Хотелось выговориться с кем-то, пооткровенничать, но, понятно, откровенничать с пацанами я не хотел. Не хотел я откровенничать и с Вороновым. Даже с Юхой. А проститутки, которых я время от времени снимал в «Рыбах», вообще не вызывали такого желания. Ну, кто откровенничает с проститутками?… Не нравилась мне такая жизнь… Не для того я заканчивал за океаном школу бизнеса, думал я, чтобы лучшие годы жизни ходить под Филином… К тому же, мучили меня неясные предчувствия. Не знаю, чего… Каких-то серьезных изменений… Вот почему, увидев нежную тварь из «Рыб» (ничего обидного в таком определении не было, чисто эмоциональное определение), я внутренне дрогнул, будто какие-то предчувствия и впрямь начали сбываться. А когда вдруг из-за поворота нелепо выкатился – так, будто им не управляли, будто он катился сам по себе – уже знакомый мне «мерс» клюквенного цвета, я, не задумываясь, выскочил на крылечко кафе.

Падал медленный слабый снежок, ветра не было, вдали погрохатывал приближающийся трамвай – все было как всегда, ничего необычного не происходило в мире, но все же что-то заставило меня выскочить на крылечко кафе. В резком прыжке (представляю, как это выглядело со стороны) я достал нежную тварь и сбил ее в снег, но она и подо мной дергалась, вопила, тянулась алыми когтями к моим глазам.

Пришлось дать ей в лоб.

– Скотина! – заголосила она.

Но я держал ее под собой все то время, пока трещал над нами Калашников.

На этот раз я нападавших вообще не увидел, потому что был занят маленькой нежной тварью, пытавшейся вырвать мне глаза. Лишь подмяв ее под себя, я увидел уткнувшийся бампером в березу знакомый клюквенный «мерс». Передние колеса были прострелены, машина неестественно накренилась. Что творилось внутри, я не видел, но левая задняя дверца была откинута и прямо по снегу к нам полз, безумно пуча глаза, тот самый придурок, из-за которого летом хлопнули Шурку.

Он боялся поднять голову.

Он сопел, пыхтел и страшно оглядывался.

Задержись киллеры на минуту, не было бы у них никаких проблем – просто добили бы дурака. Могли бы неторопливо шагать рядом, как в цирке, и стрелять придурку в затылок, – улица была на удивление пуста.

Когда мы, наконец, ввалились в кафе, Нюрка (так звали нежную тварь) безобразно ругалась. Что-то до нее уже дошло, судя по бледности, несколько обесцветившей ее милую мордашку, но все равно она безобразно ругалась, наверное, никто еще так нагло не укладывал ее прямо в снег, а Трубников, пыхтя отряхивающий свой малиновый пиджак, потрясенно повторял:

– Сбежали, блин… Точно, сбежали…

– Ты спасибо скажи судьбе, что сбежали… – заметил я, усаживая за столик Нюрку и наливая Трубникову водку в стакан. – И отодвинься, пожалуйста, от окна… В этом костюме ты прямо как снегирь, такие пиджаки, наверное, шьют специально для отстрела… Не дай Бог, вернутся… – И крикнул официанту: – Чего торчишь? Вызови милицию!

– Сбежали, блин…

Нюрка вырвала у Трубникова стакан и, не поморщившись, выдула водку до дна. Она первая догадалась, кто сбежал у Трубникова:

– Охрана?

Он потрясенно кивнул и, сопя, полез в карман – за мобильником. Из сбивчивых слов, произнесенных им в трубку, мы поняли, что за рулем клюквенного «мерса» сидел он сам (это его и спасло, потому что расстреливали салон), а сзади, на том месте, где он обычно сидел, находились два верных человека. Когда началась стрельба, они выпрыгнули. «Сбежали, блин… Точно, сбежали… Ты только посмотри, седьмое покушение за год… Ангел-хранитель со мной затрахался… – жаловался Трубников. – Я таких мужиков на этот раз набрал, что сам их боялся, а они сбежали…»

– Да успокойся ты. Может, твои люди внимание отвлекали. Ты же не знаешь. Ты вот жив, а про них не знаешь.

Трубникову мои слова страшно не понравились.

Он злобно засопел и сам налил себе водки, заказанной, кстати, мною. Еще больше не понравилось мне, с какой жадностью (он только слюну не пускал) Трубников уставился на Нюрку. А ей, похоже, мы оба не понравились. По крайней мере, на меня она смотрела как на насильника.

«А в августе расцвел жасмин, а в сентябре шиповник…»