Человек и пустыня
Шрифт:
Виктор Иванович остановился у ограды собора, где толпа была поменьше. Маленькая старушонка, вся в морщинах, как яблоко печеное, нетерпеливо перебирала ногами, стоя на одном месте, и сквозь слезы причитала:
— Мужики! Побейте главного-то! Главного-то побейте, чтобы неповадно ему было народ морить! Господи, да побейте же его!
Вдали, возле городского сада, еще слышались выстрелы. Здесь, на площади, кто-то взывал:
— Братцы, к саду! К саду! Красные там. К саду! Помогайте! Ура!
Выстрелы трещали отчаянно… Набат оборвался, затрезвонили во все колокола, как на пасху,
И часа не прошло — от сада к тюрьме вели пленных красноармейцев. Толпа баб выла, кидалась на цепи конвоиров, готовая все терзать, рвать. Конвоиры со смехом отгоняли баб. А уже прямо на перекрестках попы служили молебны, все в золотых ризах, как в самый торжественный праздник.
Только поздно ночью Виктор Иванович вернулся домой, но не успел он раздеться, как приехал за ним верховой из думы.
— Пожалуйте! Вас выбирают хлопотать насчет продовольствия.
В белом старинном здании городской думы уже заседало в эту ночь новое правительство, неизвестно кем выбранное. Оно наскоро готовило воззвания и приказы…
Утром чем свет на площади перед думой толпился народ. С балкона почтовый чиновник говорил речь, толпа кричала «ура», махала фуражками, высоко поднимала винтовки. Теперь все, даже пятнадцатилетние мальчуганы, ходили с винтовками, очень важные, очень надутые, похожие на весенних петухов.
Отставной полковник Ермолов, чудаковатый старик с длинными седыми баками и бритым подбородком, здесь же, на площади, собрал добровольцев, обучал их строю. Шли к нему охотно: просто подходили, кто хотел, и становились с левого фланга. Шеренга быстро росла, но было странно — люди не по росту: возле бородатого, седого дяди блестела довольная морда мальчишки. Ермолов бодро и важно покрикивал:
— Ряды сдвой!
Шеренга ломалась, винтовка стукала о винтовку, добровольцы смеялись, сердито переговаривались:
— Иди сюда! Сюда вот, чучело!
Ермолов покрикивал:
— В строю не разговаривать!
И говор послушно смолкал, только улыбки оставались.
— В цепь рассыпься! — командовал Ермолов.
И шеренга неловко рассыпалась в цепь. Из толпы выбегали еще люди с винтовками и тоже вкраплялись в цепь. Из думы пришли два офицера. Открылось на площади настоящее учение.
А в думе в эти часы шумно спорили — обсуждали, как надо оборонять город от большевиков. И после целодневного спора перед вечером постановили: по звону в колокол все мужчины обязаны собраться к своей приходской церкви и оттуда идти, куда поведут их офицеры. Мужчинам предписывалось: всегда быть готовыми, припасти оружие и пищу. Отказываться никто не должен. Кто откажется, тот большевик, того в тюрьму.
Виктор Иванович, вернувшись домой, приказал Фиме приготовить на завтра пищу. Елизавета Васильевна рассмеялась:
— Неужели и ты пойдешь?
— Пойду.
Соня захлопала в ладоши.
— Я так и знала! Папа — храбрый. Храбрые все идут. Почему я не мужчина? Я бы тоже пошла с вами!
И вот утром на другой день — свет едва-едва протянулся из-за гор — колокола загудели у Покрова и Троицы. Виктор Иванович, немного смущенный, как бы играя в какую-то игру, ему не свойственную, не по возрасту,
поднялся в нерешительности: идти или не идти?Но за дверью спальни уже зашаркали чьи-то ноги, в дверь просунулась голова, зашептала:
— Виктор Иванович! Звонят. Идти надо!
Это шептала Фима.
Елизавета Васильевна из-под одеяла протянула к мужу руки, сказала:
— Все-таки не стоило бы ходить!
Виктор Иванович нахмурился.
— Сама же понимаешь: нельзя не идти.
Он с чемоданчиком в руке вышел на улицу. Улицы были полны прохладой. Солнце еще не вышло из-за гор, освещало только церкви, гимназию у Покрова и Собачий хутор, что на горе у ярмарки. Голубые тени протянулись от гор. Но пусть ранний час, везде уже виднелся на улицах народ. Мужчины шли с винтовками в одной руке, с узелком — в другой, туго подпоясанные новыми солдатскими ремнями, шли по двое и по трое. Полураздетые женщины провожали уходивших.
На площади у Покрова уже кипела толпа: старики, мужчины, мальчуганы, огородники и писаря — все именитое уездное мещанство — в сапогах, пиджаках, картузах. На паперти и на ступеньках церкви сидели густо и прямо на земле сидели, возле каменной ограды, где пахло прохладой и каменной плесенью.
Пришли два офицера, молодые, с шашками. Пришел глухой старик, отставной полковник, в офицерской шинели, в фуражке с гигантским козырьком, в огромных очках, с палкой. Его в городе насмешливо звали Скобелев. В толпе заговорили вполголоса:
— Смотрите, и Скобелев привалил. Он и до садов не дойдет — рассыплется.
Молодые парни окружили его, смеясь. Старик зашамкал:
— Проводить пришел. Всю ночь не спал, ждал звону. С вами бы, да сил нет!
От думы приехала телега с винтовками и патронами. Виктор Иванович взял винтовку, насыпал в карман патронов. Он хотел быть похожим на всех. Толпа построилась в ряды. Множество унтер-офицеров объявилось командовать. И Виктор Иванович неловко стал в ряд, большой, почти на голову выше других. Пошли шагом, молча. По сухой дороге нестройно застучали сапоги. Один офицер шел впереди, другой — сбоку. Вспыхнула песня: «Взвейтесь, соколы, орлами, полно горе горевать!»
Все странно приободрились, ответили нестройно, но громко и сильно: «То ли дело под шатрами в поле лагерем стоять!»
Бабы у ворот умильно плакали. Они выносили на улицу ведро с водой и с квасом — угощали. Когда дружина вышла за город, ряды смешались, теперь шли и дорогой и тропами. Навстречу попадались телеги. Это мужики ехали на базар с овощами (уже услыхали они, что город прогнал большевиков). Дружинники спрашивали:
— Не видать там чертей-то этих?
Мужики усмехались во весь рот, махали руками:
— Куды! Без оглядки убежали! Не догонишь! Вы-то далеко ли?
— До самой Москвы хотим идти. Мы их!..
— А ну давай бог! Вот от меня жертвую на поход.
Мужик снимал с возу крынку молока или пучок моркови. Дружинники с прибаутками делили подарки между собой, кричали мужику:
— Ты бы сам-то с нами шел! Всем надо идти!
Мужик хитренько посмеивался:
— Я староват.
— Как староват? Ты гляди, какие у нас идут.
— Да вы не сумневайтесь: вояки найдутся.