Человек и пустыня

Он вспомнил старика Зеленова — длиннополый кулугурский кафтан его, рыжеватую широкую бороду, маленькие глазки.

Слыхал ли он про Жильяна? Не слыхал, конечно! А вот — воюет. Вот как по пустыне-то трахнул! Какая там пустыня?!

В шестом классе и потом в седьмом было много работы. Виктор хотел быть первым и сделался первым, но это первенство досталось не даром: долгие вечера он сидел в своей комнате, согнутый над столом, а когда поднимал глаза от книги, перед ним мелькали золотые искры — от утомления. Давно пропала отчужденность товарищей, учителей, отца — все забыли его выходку, но помнил крепче всех о ней сам Виктор.

Не-ет, теперь он не позволит ничего подобного. Он уже не мальчик!

Правда, он стал внешне сдержанней, чуть отрастил волосы и причесывал их на прямой пробор, следил за чистотой своей шинели и блузы, пытался говорить басом. Товарищи относились к нему с уважением, но не очень любили его. На переменах они вполголоса распевали неприличные песенки: «У Фонтанки, где был мост» и «Углей, углей, углей». Эти две были их самые любимые, и случалось, что припев «Тирлим-бом-бом, тирлим-бом-бом» они пели во все горло, оглушительно и стучали кулаками по крышкам парт и каблуками в пол. Виктор не пел с ними, только снисходительно посмеивался, словно был старше их на десять лет. По средам пятый — последний — урок был французский, и целых два месяца вместо молитвы после учения «Благодарим тебе, создателю» дежурный читал скабрезные стишки «Купались бабы во пруде», весь класс усердно крестился и низко кланялся, сдерживая хохот, а учитель, мсье Коппе, всегда улыбающийся, делал на этот раз очень серьезное лицо и пристально и благочестиво смотрел на икону. Коппе не понимал по-русски.

Когда дошла очередь до Виктора, он прочитал молитву, и при выходе, в коридоре и в раздевалке, полкласса накинулось на него за то, что он лишил их приятного развлечения. Виктор спокойно сказал им:

— Дураки вы. Я и разговаривать с вами не хочу об этом.

Те сжались, обозлились, упрекать не стали, но почуялось и Виктору, и им: они опять разошлись, и теперь еще дальше разошлись, чем в те дни, когда он был накануне изгнания.

Так замкнуто, один прожил Виктор эти два года. Не много оставалось свободного времени от школьных работ. Его Виктор отдавал книгам, и странно, его не влекли романы, стихи — его влекла история, те места, где говорилось о людях сильных, кипучих, людях единой воли. А Жильян немеркнущими глазами смотрел на Виктора. И еще кое-когда — герои Жюля Верна, Купера, Густава Эмара, Стивенсона, эти смелые люди, которым все дозволено.

Тихими вечерами он предавался мечтам необузданным: он смелый завоеватель, он ученый, он богач, его любит Дерюшетта — настоящая. По улицам он украдкой смотрел на лица девушек, искал в них черты Дерюшетты. Он был чуть угрюм, серьезен, и ни одна гимназисточка не смотрела на него с улыбкой. Ни одна! А между тем Виктор знал, что веселый, глупый балагур Гаврилов получает по три любовных записки в день. Это уязвляло Виктора и еще сильнее отодвигало в одиночество.

На училищных балах он не показывался: помнил случай, о котором забыли, вероятно, все.

И только летом, в бескрайних заволжских просторах, он развертывался. Да, это был отважный флибустьер. Верхом на лошади он мерил бесконечные проселки, распоряжался, требовал, кричал, и само собой случалось: его губы привыкли складываться властно и твердо. И уже не нужно было сдвигать брови, чтобы получалась вертикальная морщинка, как у Жильяна. Морщинка держалась сама собой.

Товарищи мечтали стать инженерами, профессорами, говорили о дорогах широких. Даже самые последние ученики — тупицы, полуидиоты — говорили об офицерском мундире и Суворове (потому что так завелось уже, что самые тупые из реалистов уходили в офицеры), — они все мечтали. Лишь Виктор был внешне суров и молчалив.

— А ты куда идешь, Андронов?

— Вероятно, в Петровскую академию. А возможно — никуда. У нас свое дело.

Для них — мечтателей вслух — слова «свое дело» были глухими, бледными, принижающими мечты. Да, конечно, Виктор богач, но в этом что-то купецкое, от Тит Титыча, о котором так красноречиво и с таким презрением говорил на уроках литературы учитель Никольский. И пожимали в недоумении плечами.

— Первый ученик записывается в купцы.

Виктор сердился:

— А что же, по-вашему, инженером сделаться и пойти служить на железную дорогу?

И, не получив ответа, добавлял презрительно:

— Ослы!

Что ж, на золотой доске в актовом зале имя Виктора Андронова было первым, а Николая Смирнова — вторым. Они двое стояли впереди всех учеников в торжественный день молебна «по случаю окончания учебного года». В первый день выпили с учителями очень умеренно. Во второй и третий пили уже только ученики — и очень неумеренно. На этот раз Виктор не отставал. Пьяные ездили по улице, этот первый ученик, Виктор Андронов, рявкал во всю глотку, пел песни, порывался бить фонари, и Рыжов (чистоплюй) укорял его:

— Перестань, Виктор, перестань! Это в тебе купец говорит. Смири его.

Но и попойка эта, и нежное прощание с товарищами — семилетними сострадальцами — все же не сблизили. Виктор ушел из училища холодно, без всякого сожаления.

В августе собрался в Москву.

Отец говорил:

— Погляди там, понюхай, что тебе для нашего дела подойдет. Едут оттуда умники разные — агрономишки эти, только все дрянь: будто знают довольно, а чуть до дела — из рук вон плохие. Ты помнишь Агапьева? Вот, и умница, и знает массу такого, что и знать-то будто лишнее. А в прошедшем году приезжаю к нему на хутор, идем на пашню, стал он мужикам на огрехи показывать: «Так, товарищи, невозможно. Вы, товарищ Павел, будьте внимательней». А мужичишка, вижу, ухмыляется. Да и как не ухмыляться? Тут им «вы» говорят и «товарищ». Я этому Агапьеву и говорю: «Да вы что, батенька, в бирюльки играете? А?» И кричу мужикам: «Эй вы, хамье, счас чтоб ни одного огреха! А то я вам, сукины дети!» И нагайкой погрозил. Так они у меня как встрепанные побежали. С мужиком как надо? Нагайкой, кулаком, матерным словом — вот это его до корня пронимает. А то — «вы», «товарищ». Уж эти ученые: в голове-то знают, как надо, а чуть до дела — целоваться с мужичишками. Ты, брат, науки там набирайся, а плеть в руке держи. Сам видел, сколь нужна она здесь.

Виктор засмеялся.

— Наука, значит, для степи, а плеть для людей?

И отец засмеялся.

— А что ты думаешь? Это верно. Бери, глуши, тащи, а про плеть не забывай. Степь-матушка — она тихая, ее наукой можно смирить, а мужик что же? Мужик и пьян, и ленив, и груб — его погонять надо! Работай, мерзавец, кипи! И тебе хорошо, и нам. А то что же? Вот ты про Жильяна мне читал. «Стихия»… Ты думаешь, мужик что? Сознает? И ни боже мой! Мужик — стихия. Я так понимаю: степь работай! Лошадь, верблюд работай! Плуг работай! Мужик работай! Вот! Всех под один загон. Чтоб кипело, горело… А то «вы», «товарищи»! Прямо не люди, а верхогляды божьи. Нынешним ученым людям только в попы идти, а не в дело. Вот в попах они на своем месте были бы. «Православные христиане, милостивые благодетели».

Отец скорчил сиротливое лицо.

Ну, тут мать вмешалась — она всегда вмешивалась непрошено:

— Уж ты бы не богохульствовал.

Отец вдруг стал серьезен и покачал головой с укором:

— А-а, и чердак же у тебя, мать!

— На чужой стороне будет он. Вот ты посмеешься здесь над попами, а он там и совратится.

— Не совратится. Чтобы Андроновы совратились? Никогда! Голову на отсечение даю.

Виктор глянул на отца с улыбкой, а тот его по плечу лапой — бух!

— Верно, что ли, сынок?

— Верно, папа!

— Тащи эту самую стервецкую науку, в степь тащи. Наука что пушка, мы пробьем стены каменные. Воюй только.

И вдруг шепотом:

— Ты думаешь, я не видал, как ты Зеленовым завидовал? Видал, брат, и все знаю. Пускай сейчас Зеленов впереди нас, а все же сила за нами. У Зеленова кто на подмогу идет? Только приказчики да девка, а девка — гибель капиталу. Девки — не люди, козы — не скотина. Девке только приданое готовь. Она — негодящий товар, сбывай с рук. У Андроновых и капитал есть, а главнее всего — молодая голова идет. Верно?..